Сторож брату своему - Ксения Медведевич

— Читай.

Та ссутулилась, задергала связанными руками.

— Читай, сука, — он шлепнул ее по щеке.

Слизывая текущую из носа кровь и дрожа, Кабиха водила глазами по строчкам.

— Запомнила?

Рабыня кивнула.

— Попросишь об этом во время попойки, перед которой наставник Бишр передаст тебе перстень с рубином.

Кабиха снова кивнула и еще сильнее залилась слезами.

Фархад ударил ее еще раз, перевернул на живот, надел на палец кольцо, развязал локти, по традиции дал пенделя в зад и вышел из комнаты.

Бумажку он кинул в стоявшую на галерее жаровню. И проследил, чтобы от нее не осталось даже пепла, старательно разворошив угли стоявшей у стены кочергой.

Харат,

дворец наместника,

следующий день

Верховой сильный ветер сносил дождевые струи — они били в туго натянутый провощенный плотный шелк. Пока занавес в арке выдерживал напор мокрой стихии.

Абу-аль-Хайджа сидел, устало прислонившись к по-зимнему холодной стене. Поди ж ты, весна называется… Изразцы за спиной прямо-таки леденили позвоночник. Бедуин мрачно отлепился от сине-голубой плитки и сунул за спину подушку. Голова неудобно откинулась. Тьфу ты, сюда бы седло его любимой верблюдицы, белой красавицы Саибы! Тогда бы он устроился как положено, а не вертелся, как червяк в мелкой луже…

— Отец!

Голос Абида скакнул в гулком зале, как шарик для игры в чауган. Единственная приличная игра у этих горожан. А то выдумали — шахматы. Воистину, только парсы, и то покоренные, способны часами сидеть друг против друга на заднице и, как скоты, таращиться в эту клетчатую доску. Ему еще пробовали доказать, что шахматы — азартная игра и игроки делают ставки. Азартная, как же…

— Отец, я забыл, такиф заходят в Хиджаз?..

Потирая затекшую — или застуженную? ну и холод, ну и холод у них в этом поганом Хорасане, — спину, Абдаллах поднялся и поплелся к разложенной на полу карте Пустыни Али.

На самом деле, на полу лежала даже не карта, а целое громадное покрывало, по которому свободно прогуливались Абид, Тарик и двое богато одетых бедуинов из племени кайс. Подойдя, Абу-аль-Хайджа наступил прямо на лаонскую границу.

Нерегиль, задумчиво шевеля ушами и покусывая нижнюю губу, смотрел на волнистое изображение горной цепи — Паропанисады четко разгораживали земли верующих и Сумерки.

— Скажи мне, Абдаллах, — наконец, разродился вопросом самийа, — а вам не приходило в голову попросить прохода через лаонские земли?

Кайситы переглянулись — и расхохотались. Абид тоже засмеялся, хлопая себя по ляжкам и пританцовывая. Абу-аль-Хайджа не удержался и тоже хмыкнул.

— Что такого смешного я сказал? — настороженно поднял уши нерегиль.

— Через лаонские земли… Проход… — один из кайситов аж перегнулся пополам и вытирал выступившие слезы. — Проход… через лаонские земли…

Абид тоже вытирал глаза рукавом.

— Это невозможно, сейид, — мягко пояснил Абдаллах любопытно раскрывшему глаза самийа. — В Лаоне уже второе столетие все воюют против всех. А сейчас там и подавно идет такая свалка, что наши междоусобицы по сравнению с ихними — как куст аладжаны против финиковой пальмы.

— С нами кочевала одна их семья, сейид, — покивал отсмеявшийся кайсит. — Ихний клан весь вырезали, под корень. Они ждали, когда вверх возьмет какой-то из союзных родов. Дождались, так обратно бросились, как те львы.

— Они часто забредают к нам в кочевья, — усмехнулся Абу-аль-Хайджа, — У них пожар, так они, как искры и головешки, вылетают в Большую пустыню. Свои им ненавистнее, чем мы, чужие.

— Понятно, — вздохнул нерегиль. — В Лаоне, получается, тоже хлам, а не государство… Нигде нет порядка.

И ушел к зеленому пятнышку Таифского оазиса.

— А большая была эта священная роща? — присев над картой, поинтересовался Тарик.

Абдаллах не успел ответить — со стороны перехода в Большой двор донесся быстрый топоток, и в низенькую арку влетел гулямчонок:

— Сюда идет эмир верующих!

Из перехода уже долетал звук множества шагов — шаркающих туфель и цокающих набойками каблуков. И высокий манерный голос, пришепетывающий и гортанно раскатывающий «р»:

— О мой эмир! Ты как всегда прав…

«Прр-аав» — Кавсар по столичной моде растягивал гласные. Счастливый смех аль-Амина вторил словам евнуха.

Не дожидаясь, пока халиф покажется в зале, все опустились на колени и прижали лбы к полу. Абу-аль-Хайджа снова проклял здешний климат — проклятый мрамор леденил ему даже глаза.

— Ну, что у вас тут…

Шаги остановились.

— Разрешаю поднять головы и смотреть на нас!..

Голос подозрительно ломался. Абу-аль-Хайджа оценивающе поглядел, как халиф опирается на плечо высокого безбородого красавца: так и есть, пьян. Запинаясь и пытаясь не шататься, аль-Амин высоко вздернул голову в роскошной многоцветной чалме — его, естественно, мотнуло. Халиф крепче сжал локоть на шее Кавсара, теснее прижимаясь к евнуху. Тот, улыбаясь, запрокинул белое смазливое личико и что-то зашептал аль-Амину на ухо. Блестя нетрезвыми глазами, халиф улыбался и слушал.

Бедуин покосился в сторону нерегиля: тот продолжал, как и все, стоять на коленях, опустив голову. На шепчущегося с евнухом аль-Амина он не смотрел. Порыв ветра бросил в натянутую ткань занавеса мощную дробь капель. На дворе монотонно бурлило и шелестело — дождь и не думал прекращаться.

Наконец, халиф счастливо оглядел любимца и запечатал тому рот длинным поцелуем. И легонько оттолкнул от себя — подожди, мол, потом договорим.

И сделал несколько неверных шагов в сторону нерегиля. Тот недобро прижал уши.

— Ну? Мне тут докладывают, ты и не думаешь идти в поход! Что молчишь, говори!

«Докладывают». Конечно, докладывают. Вторая неделя уже пошла со дня торжественного въезда эмира верующих в город, и только сегодня у нашего повелителя нашлось время, чтобы увидеть главнокомандующего. Видимо, оттого, что третьего дня пришли истошные донесения из Ракки — да что там Ракки, из Белых селений под Нисибином: карматские отряды свирепствовали по всей аль-Джазире и даже севернее. Людей сотнями уводили в плен, гнали, как собак, со сворками на шее. Исчадия ада появлялись, как призраки, в одном месте, — чтобы нанести ошеломляюще кровавый удар и сгинуть, как кутрубы поутру. И тут же появиться в другом месте, в десятках фарсахов от разоренного накануне вилаята — и снова жечь, грабить, убивать, угонять в рабство.

— Я спрашиваю, почему не идешь в поход! — аль-Амин капризно топнул ногой в изящной туфле.

С трудом выговаривая слова и то и дело откашливаясь — словно его что-то душило — нерегиль, наконец, выдавил: