Смерть внезапна и страшна - Энн Перри

– Едва ли, – согласился юрист, заставляя себя ответить улыбкой.

– Так чем же еще я могу вам помочь? – спросила мисс Лэттерли.

– Мне нужны свидетельства вины истинного преступника.

Рэтбоун увидел, как по ее лицу порхнули сомнение или тревога, а может быть, и печаль. Но Эстер молчала.

– В чем дело? – настаивал адвокат. – Вы знаете о чем-нибудь?

– Нет, – ответила сестра милосердия, пожалуй, чересчур поспешно и поглядела ему в глаза. – Мне неизвестны какие-либо факты, позволяющие привлечь кого-то еще. Полагаю, что полиция достаточно внимательно перебрала всех, кто мог совершить преступление. Я знаю, что Монк вполне серьезно интересовался Джеффри Таунтоном и Нанеттой Катбертсон. Возможно, есть смысл обратиться к ним.

– Я так и сделаю. А как насчет других сиделок? У вас уже сложилось определенное мнение об их отношении к сестре Бэрримор?

– Едва ли мое мнение может считаться глубоко обоснованным, но мне кажется, что они одновременно и восхищались ею, и осуждали ее. – Девушка вопросительно поглядела на адвоката и скорбно улыбнулась. – Здесь все очень сердиты на сэра Герберта. Сиделки считают, что он виноват и никакого снисхождения к нему быть не должно. – Эстер чуть откинулась назад, прислонившись к одной из полок. – Но полагаться на кого-нибудь из них в качестве свидетеля я не рекомендую… этого следует избегать.

– Почему? Или, по-вашему, сиделки уверены в том, что Пруденс любила сэра Герберта, а он ее обманул?

– Не знаю, что они думают. – Лэттерли качнула головой. – Они просто считают его виновным – и всё. Тут незачем искать тщательно обдуманные резоны, все дело в разнице положения доктора и сиделки. У него была власть, у них ее нет… Добавьте к этому все обычные претензии слабого к сильному, бедного к богатому, невежественного к образованному и умному. Но извлечь из этих женщин полезные показания на месте свидетеля можно будет, лишь прибегнув к весьма хитроумным уловкам.

– Я учту ваше предупреждение, – мрачно заметил Рэтбоун. Открывающиеся перспективы его, увы, не радовали. Эстер не сообщила ему ничего нового и даже не обнадежила. – А вам приводилось работать с сэром Гербертом?

– Да. – Девушка нахмурилась. – И я просто не могу поверить тому, что он воспользовался Пруденс, как утверждают эти письма. Не считайте меня тщеславной, однако он ни разу не посмотрел на меня как на женщину. – Она внимательно поглядела на собеседника, чтобы определить его реакцию. – А я много с ним работала, – продолжила Эстер. – Нередко и по ночам, и в трудных случаях, когда так естественно обрадоваться общему успеху или огорчиться совместной неудаче. Я убедилась в одном – наш хирург предан своему делу и совершенно корректен в своем поведении.

– А готовы ли вы присягнуть в этом?

– Конечно. Но я не думаю, что это принесет какую-нибудь пользу. То же самое может утверждать и любая другая сестра, работавшая с ним.

– Но я не могу вызвать их в суд, заранее рассчитывая на подобный ответ, – заметил он. – Однако не можете ли вы…

– Я уже сделала это, – перебила его Эстер. – Я переговорила с несколькими сиделками – теми, кто время от времени работал с сэром Гербертом; в основном с самыми молодыми и симпатичными. И все они дружно подтверждают его приличное поведение.

Оливер приободрился. Во всяком случае это уже что-то!

– Полезное наблюдение, – заявил адвокат. – А сестра Бэрримор ни с кем ни откровенничала? Быть может, у нее была здесь подруга?

– Об этом я не слышала. – Мисс Лэттерли качнула головой и поморщилась. – Но могу порасспросить. В Крыму у нее подруг не было. Там Пруденс полностью отдавалась работе, и на все остальные эмоции у нее уже не оставалось сил. Англия и все знакомства остались позади. Но я уверена, что знала о ней отнюдь не все… и тогда даже не думала об этом.

– Мне нужно знать о ней как можно больше, – проговорил юрист. – Я должен понимать, что происходило в ее голове.

– Конечно. – Эстер серьезно поглядела на него и повела плечами. – Я извещу вас, обнаружив что-нибудь полезное для вашего дела. Вы желаете получить письменный рапорт или удовлетворитесь устным сообщением?

Оливер с трудом удержался от улыбки.

– Предпочитаю личную беседу, – проговорил он деловым тоном. – Я в свою очередь извещу вас, если у меня появится новый вопрос. Весьма благодарен за помощь. Не сомневаюсь, что правосудие оценит ваши усилия.

– А я-то думала, что вы собираетесь служить сэру Герберту, – сухо ответила девушка. Она вежливо распрощалась с адвокатом и, извинившись, вернулась к своим делам.

Когда Эстер вышла, Рэтбоун не стал торопиться на выход из небольшой комнатки. Воодушевление медленно оставляло его. Он уже успел забыть, как волновало его всегда общество мисс Лэттерли, такой естественной и интеллигентной… С ней ему было сразу и уютно, и тревожно. Эта девушка приносила ему нечто такое… Одним словом, он не мог ни выбросить ее из своих дум, ни избрать предметом для холодных размышлений.

Монк испытал весьма смешанные чувства, услыхав от Оливера Рэтбоуна просьбу о помощи. Читая письма Пруденс впервые, он видел в них свидетельство, разоблачающее нечистоплотность сэра Герберта. Письма эти позорили хирурга как человека и профессионала, и если убитая медсестра проявила неблагоразумие, что было весьма вероятно, то мотив для убийства трудно было оспорить. Такому мотиву легко поверит любой суд.

И все-таки существовала возможность того, что все взаимоотношения существовали только в лихорадочном воображении Пруденс… Детектив не усомнился бы в этом, имей он дело с другой женщиной. Хотя, быть может, он самовольно наделил мисс Бэрримор моральной силой, целеустремленностью и сверхчеловеческой преданностью своему делу, проглядев обычные слабости, присущие всякой смертной? Неужели он снова создал в своем воображении женщину, во всем превосходящую слабый пол и ничуть не похожую на реальную?

Это была горькая мысль, но, как бы ни ранила она его, Уильям не вправе был ее отвергнуть. Он не забыл, как наделил свою Гермиону качествами, совершенно чуждыми ей, и как, быть может, идеализировал Имогену Лэттерли. Он всегда превозносил женщин, безнадежно не понимая их сути. Похоже, там, где дело касалось слабого пола, Монк не просто не умел понимать его природу – он не мог даже учиться на своих же ошибках.

Впрочем, он все равно оставался мастером своего дела и имел все основания считать себя блестящим детективом. Об этом свидетельствовали результаты его расследований: это был перечень побед. Теперь, забыв все подробности прошлых дел, Уильям помнил главное: все признавали, что он почти не знает ошибок. Никто не мог отозваться о нем пренебрежительно или без нужды встать на его пути. Его помощники всегда старались проявить себя как можно лучше. Да, они опасались его и повиновались ему с трепетом, но успех встречали с восторгом и гордостью, как участники общего дела. Служить у Монка значило добиться посвящения в рыцари… Это было мерой успеха в карьере, ступенькой к более важным деяниям.

Тут вместе с уже привычной неловкостью сыщик вспомнил рассказ Ранкорна о том, как он, Монк, тиранил молодого констебля, работавшего с ним настолько давно, что облик его растворялся где-то на границе памяти. Он едва мог вспомнить лицо того человека, каким видел его, когда хлестал пренебрежительными словами, обвинял в застенчивости и мягкосердечии к упрямо запиравшимся свидетелям, не желавшим пробуждать болезненные воспоминания и не считаясь с ценой, в которую обойдется другим подобное умолчание. Уильям ощутил острый укол вины в отношении этого полицейского, который не был медлительным или трусливым: просто он внимательнее относился к чувствам других и решал проблему получения показаний другим способом. Быть может, он действовал менее эффективно, чем Монк, но не давал основания для сомнений в своих моральных устоях. Теперь детектив видел это, по-новому воспринимая прошлое и яснее понимая себя самого. Но тогда он ощущал привычное презрение и не пытался скрывать его.

Уильям не мог вспомнить, что случилось с тем человеком… Остался ли он в полиции, униженный и оскорбленный, или же бросил службу? О боже! Неужели он, Монк, погубил его?!

Но напрягая мозг, сыщик не мог отыскать ключа к воспоминаниям. Не мог вспомнить, что дальше сталось с тем его коллегой. А это, возможно, означало, что тогда ему было все равно… что за гадкая мысль!

Но оставалась работа. Он должен вновь обратиться к заданию, данному Рэтбоуном, и постараться оправдать сэра Герберта с тем же рвением, с каким он стремился его осудить. Быть может, придется потрудиться еще усерднее – ради собственного удовлетворения. Письма доказывали только возможность виновности хирурга и не могли считаться доказательством. Однако решить дело в пользу Стэнхоупа мог только факт, свидетельствующий, что он не мог этого сделать. Но, поскольку у него были и средства, и возможности, и, безусловно, причины совершить преступление, на подобное рассчитывать не приходилось. Оставалось доказать, что виновен кто-то другой. Только таким образом можно оправдать медика. Сомнение в виновности лишь избавит его от веревки палача, но не спасет его честь и репутацию.