Избранное - Герман Брох

Порожденье вчерашнего дня, он гордится своей романтической жилкой, он предан всему вчерашнему, но и сегодняшней выгоды не упустит, чуя ее нутром; призрак, однако не дух, во плоти, но без крови — и именно потому кровожадный в беззлобно-тупой своей деловитости; жадный до догм, до удобных лозунгов, он движим ими, как кукла на нитках, — в том числе и на нитках прогресса; но всегда он и трус и убийца вместе, он, образец добродетели, он, обыватель; горе нам, горе!

О, обыватель — это само бесовство! Его мечта техника, наисовершеннейшая, наисовременнейшая и направленная исключительно на вчерашние цели; его мечта технически безукоризненный китч; его мечта — профессиональное бесовство виртуоза, скрипкой услаждающего слух его, романтический фейерверк бутафорских блесток, оперное море огней; его мечта — дешевый блеск.

     Ах, припомните бывало,     сколько страху нагонял он,     кайзер лавочников наших!     Прочь с дороги лимузина,     допотопная берлина!     Вот он мчит, смешон и страшен,     апокалипсис с мотором,     хлам барокко, черный ворон,     горностаевый папаша.А это ведь было только начало,и когда тремя десятилетьями позженагрянул изверг и разверз глотку,изрыгая речь, словно мерзкую слизь,мы все онемели; иссохло Слово,и будто навек нас лишили возможностипонимать друг друга;на поэтов смотрели как на презренных фигляров,что плоды превращают в увядшие розы.Смех застрял у нас в горле, и мы увидалимаску ужаса, кладбищенский китч,налепленный лавочнику-палачу на лицомаска на маске, личина на мертвечине,лик бесслезности.

Революции, однако, эти возмущения естества против извращений естества, против призрачности и вопиющей недозволенности, но также и против многообразия убеждений, которое они жаждут выжечь дотла мрачно-свирепым огнем террора и насильственного обращения, революции сами становятся призрачными, ибо всякий террор порождает власть нового обывателя, обывателя от революции, пользующегося плодами революции, виртуозного мастера террора, трижды окаянного осквернителя всякой справедливости; горе нам, горе!

О, революционная справедливость! Обыватель превращает революцию в бесовское подобие революции, в разбой и хуже разбоя, ибо в суррогате этом нет уж и догм, а есть лишь голая власть; и уже не обращением в свою веру она озабочена, насильственным или мирным, — нет, теперь правит одна только окаянность, до поры до времени таящаяся за любым убежденьем, технически безукоризненная машина террора, концентрационный лагерь и лаборатория пыток — дабы посредством возведенного в закон беззакония, посредством возведенной в истину бесовской лжи осуществить почти уже абстрактное всепорабощение, чуждое всему человеческому.

     Удел наш недоступен постиженью.     Мы мир вкушаем в колыбели,     мы вкусим мира в смертный час     иль в час пред ним, когда, томясь в темнице,     мы будем ждать призыва на расправу;     ведь пусть небытию мы отданы по праву,     пускай не знаем мы, каким богам молиться, —     все ж одиночество смиреньем полнит нас,     дабы в небытии мы бытие прозрели.     О, дай продлить мне это откровенье!..И потому, о еще живущий, обнажи главуи почти память жертв, в том числе и будущих;человеческие бойни еще не закрылись.Гляди — концлагеря на всем шаре земном!Множатся, множатся, под разными именами;но порождены ли они революцией или контрреволюцией,фашизмом или антифашизмом —всегда они форма господства обывателя,ибо он насаждает рабство и жаждет рабства.О, слепота наша!     Подступают к границам лагеря лес и поле,     а в домах палачей заливаются канарейки;     над временами года небо весны белопенной,     и раскинулась радуга семицветной надеждой;     о, несовместности эти словно издевка вселенной,     словно вопрос к человеку: доколе? доколе?     в чем ты обманут? что зрят твои вежды?     О, только смертник зряч и незлобив вовеки,     а выстрел в затылок бьет наповал.Обнажи главу и почти память жертв.

Миг последний в земном. Обрывом берег над морем;тает ландшафт на глазах, и вздымается за окоемом,гладь застилая морскую, дымка преображенья.Ибо вещи стали мерою человека,и вчерашний день ускользает, прежде чем примет его                                                           на свой борт ладья.Спустись в гавань;из вечера в вечер ждут там ладьи, хоть и незримы,призрачный флот, увозящий земное в закатные страныночи, неведомой. О, последний взгляд сквозь века!Был ли вчерашний день? Или он только дразнит тебя?Мать ты имел ли? Было ль все то, что когда-то тебя подкрепляло?Есть ли дорога домой? О, никогда ее нет,                                                   но есть всегда попаданье,всегда попадаешь в то, что целит в тебя.И потому не ищи но зри; узри неподвижность потока,преображенье на самой кромке,паузы миг между зримым и тем, что незримо,миг растворенья, миг возвращенья вещей,                                                                 сотворенных руками,в лоно творенья,бессильного на исходе силы. Вон переход — туда…Спустись в гавань;вечер коснется мола и притихшего зеркала моря —взор устреми туда, где должно наступить Вчераи превратиться в Завтра еще не успев наступить.Последний ландшафт в земном — но и огромней,чем все твое знанье; напряги свое зреньев миг последний,дабы приблизилось к знанью оно твоему, еще до заката.

Не довольно, что ты не высекаешь образа Моего                                                                                       из камня:ты все равно мыслишь образами, даже когда поминаешь Меня.Не довольно, что ты робеешь назвать Мое имя:сама твоя мысль — уже речь, и уже именованьесама безмолвная робость твоя.Не довольно, что ты не веришь в иных богов кроме Меня:твоя вера лишь и способна творить кумиров,она ставит их рядом со Мною,она и повелеваема тебе ими,но не Мною.Я есмь, и Меня нет, ибо Я есмь. Вере твоейЯ далек;лик Мой — не лик, Моя речь — не речь,то знали Мои пророки;дерзновенье есть всякая речь о Моем бытии или небытии,и как кощунства неверных, так и верующих славословьясуть равно дерзновенное знанье.Тот бежит речи пророка, этот ложно ее толкует,тот восстает на Меня, этот жаждет Меня задобрить— чего проще? — своим поклоненьем,и потомуЯ того отвергаю, а на этого гневен —не терплю назойливой доверительности.Я есмь коий Я не есмь,есмь неопалимая купина и не есмь,но тем, кто вопрошает:«Кого чтить нам? Кто поведет нас?» —отвечали Мои пророки:«Чтите! Чтите Неведомое, что вне вас,вне вашего стана».Там воздвигся трон Мой, пуст,непостижен в своей пустоте, не ведающей пространства,и в пустоте, не ведающей немотства,беспределен.Охраняй познанье свое!Не тщись приблизиться. Коли хочешь сократить отдаленье,увеличивай его добровольно, добровольно повергнись во прахсокрушенья, во прах своей неблизости;только там ты Мое подобье.А иначе оно сокрушит тебя. Ведь не Ябич занесу над вами — вы сами его взметнетеи под свистом его утратите свое подобие Мне, свое познанье.Ибо в той мере, в коей Я есмь и для тебя есмь,Я места не знающую суть свою погрузил в тебя,широчайшую ширь — в твою глубочайшую глубь,               дабы               познанье твое стало предчувствием знанья,               сам же ты веру обрел в своем неверье;распознай свою способность познанья,вопроси свою способность вопрошенья,свет тьмы твоей, тьму света твоего,неосветимые, незатемнимые;только здесь, только в них Мое Не-Бытие —и нигде иначе.Так, когда время созрело, учили Мои пророки,и против воли, лишь избранности собственной радии все же уже избранники, были такие в народе,что поняли это ученье и его принимали.Вслушивайся в Неведомое, в знаменья новой зрелости,дабы встретить ее, когда придет она для тебя,для познания твоего. И к нейобрати благочестье свое, молитву свою. Мне же моленийне возноси; Я их не услышу;питай благочестье во имя Мое, даже и не зная пути ко Мне;в том да будет достоинство твое,гордое смиренье твое,делающее тебя человеком.И того довольно.

О, этот солнечный мир — как он человеку мил,как тяжко дается прощанье;разве что в миг прощальный узрит он —хоть и не вправе ступить в нее, хоть и                                    не жаждая ступить в нее —страну обетованную.

Брат незнакомый мой, коего в одиночестве своемя еще не знаю,собирайся — пора!Пора нам взбираться на гору Фасги;дух, конечно, слегка перехватит(диво ли в наши-то годы),но уж как-нибудь доберемсяи там, на вершине Нево, —там отдохнем.Мы там отнюдь не первыми будеми не последними; потихонькуподходить будут наши собратья,и вдруг все мы начнем говорить «Мы»и забудем про «Я». И вот чтомы, наверное, там скажем:Мы, племя избранных, племя,претерпевающее новое, немыслимое преображенье,мы, голодающие, жаждущие, покрытые коростой и прахом,изнемогшие ходоки пустыни(не говоря уж о паразитах и хворях,что воистину нас почти доконали),мы, повсюду гонимые,страстотерпцы напастей и потому сами напасть,мы, избегшие ужаса, мы, сбереженныедля счастья сбережения и созерцанья,для ужаса неусыпного бденья,—нам дарована милость, дарованаблагодать столь короткой ночи,что наше Вчера простирается в Завтра,и мы видим то и другое сразу —диковинный дар одновременности.И потому, наверное, нам суждено(пока другие внизу в преддорожных сварахупаковывают свои чемоданы)ждать здесь, наверху, блаженно и безнадежно,в великой прощальной открытости взора,и властно-ласково лобзанье Неведомогона наших челах, на наших зеницах.

X. КАМЕННЫЙ ГОСТЬ