Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант) - Эдвард Гиббон

В первоначальной церкви существовали два противоположных взгляда на этих кающихся грешников: по отношению к ним она разделилась на сторонников правосудия и сторонников милосердия. Наиболее строгие и непоколебимые казуисты навсегда и во всех без исключения случаях отказывались дать им даже самое низшее место в святом братстве, которое виновные опозорили или трусливо покинули, и оставляли отлученных страдать от угрызений совести, оставляя им лишь слабый луч надежды, что жизнь и смерть, прошедшие в раскаянии, может быть, умилостивят Верховное Существо[44].

Однако самые чистые по учению и наиболее уважаемые христианские церкви проявили как на практике, так и в теории меньше суровости. Перед кающимся, который желал вернуться, редко закрывали дверь, которая вела к примирению и на небеса, но налагали на него тяжелую торжественно исполняемую епитимью, которая одновременно была искуплением его вины и сильным средством для удержания других, которые могли бы последовать его примеру. Униженный публичной исповедью, исхудавший от поста, в грубой одежде из мешковины кающийся ложился вниз лицом на землю у дверей дома, где собирались его бывшие собратья, со слезами умолял простить ему причиненные им обиды и просил верующих молиться за него[45].

Если вина была очень отвратительной и гнусной, то могли посчитать, что даже долгие годы покаяния – слишком малая расплата для Божьего правосудия; и принятие грешника обратно в лоно церкви всегда происходило медленно, постепенно и болезненно. Но приговаривали и к вечному отлучению – за некоторые наиболее тяжкие преступления, прежде всего за повторное впадение в грех, когда кающийся уже был помилован своими церковными начальниками, однако злоупотребил их милосердием. Епитимью выбирал по своему усмотрению епископ в зависимости от обстоятельств и от количества виновных, и потому она бывала разной в одинаковых случаях. Примерно в одно и то же время состоялись два церковных совета – в городе Анкира, провинция Галатия, и в городе Иллиберис в Испании; но принятые ими каноны, которые сохранились до наших дней, совершенно различны по духу. Житель Галатии, который после крещения вновь принес жертву идолам, мог быть прощен после семи лет покаяния, а если он соблазнял других последовать его примеру, это лишь увеличивало срок его изгнания на три года. Несчастный же испанец, совершивший то же самое преступление, лишался надежды примириться с церковью даже перед смертью, а его вина – идолопоклонство – была первой в списке, куда входило еще семнадцать грехов, приговоры за которые были столь же ужасны. Среди этих преступлений можно выделить одну неискупимую вину – клевету на епископа, священника или даже дьякона.

Хорошо подобранное сочетание щедрости и строгости и справедливое распределение наград и наказаний, согласное с правилами и политики, и справедливости, были человеческой силой церкви. Епископы, которые, по-отечески заботясь о своих прихожанах, управляли ими в обоих мирах, хорошо чувствовали, как важны эти привилегии, и, прикрывая свое честолюбие благовидным предлогом – любовью к порядку, ревниво охраняли от всех возможных соперников свое право на отлучение – на кару, столь необходимую, чтобы препятствовать бегству солдат из той армии, которая встала под знамя Креста и численность которой увеличивалась с каждым днем. Из речей Киприана, повелительных, высокомерных и торжественных, мы вполне естественно должны были бы сделать вывод, что учение об отлучении от церкви и покаянии является самой важной частью христианской религии и что для учеников Христа пренебречь своими моральными обязанностями менее опасно, чем презреть осуждение и авторитет их епископов. Иногда нам может почудиться, что мы слышим голос Моисея, повелевающего земле разверзнуться и истребить огнем мятежников, отказавшихся повиноваться священникам во главе с Аароном, а иногда мы можем вообразить, что слышим римского консула, который утверждает величие республики и заявляет о своей непоколебимой решимости добиться строгого соблюдения законов. «Если такие беззакония будут оставаться безнаказанными (так епископ Карфагена упрекает собрата по сану в излишней мягкости), если такие беззакония будут терпимы, настанет конец МОГУЩЕСТВУ ЕПИСКОПОВ, конец великой и божественной власти тех, кто управляет церковью, и конец самого христианства». Киприан отказался от тех земных почестей, которых, вероятно, никогда бы не получил, но приобретение такой абсолютной власти над совестью и умом целого сообщества людей, хотя бы малоизвестного и презираемого остальным миром, больше удовлетворяет человеческую гордость, чем обладание самой деспотической властью, когда она навязана недовольному завоеванному народу силой оружия.

В ходе этого важного, хотя, возможно, несколько утомительного исследования я попытался показать второстепенные причины, которые так эффективно помогли успеху христианства. Если среди этих причин мы и обнаружили какие-либо искусственные украшения, случайные обстоятельства или смесь заблуждения и страсти, то ведь нельзя удивляться тому, что человечество так чувствительно к воздействию тех побуждений, которые соответствуют его несовершенной природе. Именно при помощи этих причин, которыми были исключительная пылкость веры, ожидание скорого перехода в мир иной, претензия на творение чудес, строго добродетельное поведение и конституция ранней церкви, христианство так успешно распространилось по Римской империи. Первая причина наделила христиан непобедимой доблестью, заставлявшей их с презрением отказываться от капитуляции перед врагом, которого они твердо решили победить. Следующие же дали этой доблести три в высшей степени грозных оружия. Последняя причина объединяла их мужество, направляла их оружие и давала их ударам ту неодолимую силу, которая часто позволяла даже малому отряду хорошо выученных бесстрашных добровольцев победить целую толпу необученных бойцов, невежественных в военной науке и беспечно относящихся к тому, что находятся на войне. Среди жрецов разнообразных языческих религий, возможно, лишь некоторые египетские и сирийские странствующие фанатики, пользуясь предрассудками доверчивого простонародья, получали средства к существованию и уважение людей только от своей профессии священнослужителя и из-за этой личной заинтересованности очень беспокоились о безопасности и процветании своих богов-покровителей. В большинстве же случаев служителями языческих культов и в Риме, и в провинциях были знатные и состоятельные люди, которые получали в виде почетного отличия поручение заботиться о каком-нибудь прославленном храме или организовать церемонию жертвоприношения, устраивали, часто за собственный счет, священные игры и с холодным безразличием совершали старинные обряды по законам и обычаям своей страны. Поскольку они жили жизнью обычного человека, их религиозный пыл и преданность богам редко оживлялись чувством личной выгоды или привычками человека, принадлежащего к духовному сословию. Замкнувшись в границах своих храмов и городов, они не были связаны никакой единой дисциплиной или единой системой управления; они признавали над собой верховную власть сената, собрания понтификов и императора, но эти обладатели гражданских должностей брали на себя лишь легкую задачу принимать, не теряя спокойствия и достоинства, религиозное поклонение всего человечества. Мы уже видели, как разнообразны, неопределенны и непрочны были религиозные чувства приверженцев многобожия. Эти люди были отданы на волю своего суеверного воображения, естественная работа которого почти ничем не контролировалась. Случайные обстоятельства их жизни и общественного положения определял и предмет их почитания, и степень преданности ему; а поскольку они обесценивали свое религиозное чувство, отдавая его раз за разом тысяче разных богов, вряд ли их сердца могли чувствовать очень искреннюю или сильную любовь к какому-либо из них.

Когда возникло христианство, даже эти смутные и несовершенные ощущения потеряли значительную часть своей первоначальной силы. Человеческий разум, который одними своими силами не способен проникнуть в тайны веры, уже легко одержал победу над дурачествами языческой веры, и, когда Тертуллиан или Лактанций выставляют на всеобщее обозрение ложь и причудливые странности язычества, они не могут не копировать красноречие Цицерона или остроумие Лукиана. Зараза, исходившая от этих полных скепсиса сочинений, распространилась далеко за пределы круга их читателей. Мода на неверие передавалась от философа любителю удовольствий или деловому человеку, от аристократа – плебею, от господина – рабу, который служил у него за столом и жадно прислушивался к его вольным речам. Представители этой философствующей части человечества на публике относились с подчеркнутым уважением и почтением к религиозным установлениям своей страны, но их скрытое презрение было видно за этой позой как под тонким и неумело наброшенным покрывалом. Поэтому даже люди из народа, видя, что их божества отвергаются и осмеиваются теми, кого они привыкли чтить за высокое положение или за ум, стали тревожиться и сомневаться в истинности тех учений, в которые верили совершенно слепо вслед за отцами. Упадок древнего суеверия создал для очень большой части человечества угрозу попасть в очень болезненное и неудобное положение. Немногие любознательные умы могли найти себе развлечение в скептицизме и тревожной неопределенности, но суеверие так присуще толпе и так родственно ее душе, что большинство людей, даже если их насильно пробудили от него, сожалеют об утрате этого приятного сна. Их любовь ко всему чудесному и сверхъестественному, вызванное любопытством желание узнать будущее и сильная склонность простирать свои надежды и страхи за границы видимого мира были главными причинами, породившими многобожие. В простой грубой душе необходимость верить во что-либо так сильна, что после гибели любой системы мифов такие люди, вероятнее всего, примут для себя какой-то другой вид суеверия. Опустевшие храмы Юпитера и Аполлона могли бы вскоре быть заняты какими-нибудь более новыми и модными божествами, если бы в решающую минуту Провидение не вмешалось и не послало подлинное откровение, способное через один лишь разум вызвать глубокое почтение к себе у человека и убедить его в своей истинности и при этом наделенное всеми украшениями, возбуждающими в народе любопытство, удивление и благоговение. При тогдашнем расположении духа этих людей, из которых многие почти расстались со своими искусственными суевериями, но были доступны чувству религиозной любви и при этом желали найти объект для этого чувства, и менее достойного предмета было бы достаточно, чтобы заполнить пустое место в их сердцах и удовлетворить их пылкое влечение к чему-то неопределенному. Те, кто склонен размышлять об этом, вместо того чтобы поражаться быстроте, с которой развивалось христианство, возможно, будут удивлены тем, что успех новой религии не был еще более быстрым и повсеместным.