Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант) - Эдвард Гиббон

Ум, свободный от предрассудков, может заполнить свой досуг приобретением знаний, работой ума или воображения или весело текущим беспечным разговором. Но суровые отцы церкви с отвращением отвергали эти развлечения или допускали их очень осторожно, поскольку презирали любое знание, которое не ведет к спасению души, и считали, что любая гладкость слога в разговоре – это преступное злоупотребление даром речи. Наше тело в нашем нынешнем, земном состоянии так неразрывно связано с душой, что нам кажется, будто невинное и умеренное наслаждение теми удовольствиями, которые способен испытать этот верный спутник, было бы в наших интересах. Но наши благочестивые предки рассуждали совершенно иначе: они тщеславно надеялись сравниться с ангелами в совершенстве и потому презирали или подчеркнуто делали вид, что презирают, все земные и телесные удовольствия. Некоторые из наших ощущений действительно необходимы нам, чтобы сохранить жизнь, другие – чтобы ее поддерживать, а третьи – чтобы узнавать о происходящем вокруг, и потому отказаться от пользования ими никак невозможно. Но первое же удовольствие, полученное от чувств, уже считалось злоупотреблением ими и оказывалось осуждено. Бесчувственного кандидата на Небеса учили не только сопротивляться грубым соблазнам вкуса и обоняния, но даже закрывать уши для гармонии звуков, если звучит светская музыка, и смотреть с безразличием на самые совершенные произведения человеческого искусства. Яркие нарядные одежды, роскошные дома и изящная мебель считались проявлениями двух грехов сразу – гордыни и чувственности: христианину, который уверен в своей греховности и сомневается в своем спасении, больше подходит выглядеть просто и быть изможденным от умерщвления плоти. Осуждая роскошь, отцы церкви пишут о ней очень много и подробно, и среди разнообразных предметов их благочестивого гнева мы можем назвать парики, одежду любого цвета, кроме белого, музыкальные инструменты, золотые и серебряные вазы, пуховые подушки (Иаков спал, кладя голову на камень), белый хлеб, иноземные вина, публичные приветствия, пользование общественными банями и бритье бороды, которое, по словам Тертуллиана, является ложью по отношению к нашим собственным лицам и нечестивой попыткой улучшить работу Творца. Когда христианство проникло к богатым и хорошо воспитанным людям, выполнять эти странные правила предоставили, как сейчас, тем немногим, кто честолюбиво стремился стать великим святым. Но людям из низших разрядов общества всегда бывает легко и приятно объявить достоинством презрение к роскоши и удовольствиям, которые судьба сделала недоступными для них. У первых христиан, так же как у первых римлян, защитой добродетели часто служили бедность и невежество.

Целомудренная суровость отцов церкви во всем, что касалось отношений между полами, имела тот же источник – их отвращение к любому удовольствию, которое могло усладить чувственную сторону человеческой природы и ослабить ее духовную сторону. Их любимая точка зрения была такова, что если бы Адам слушался Творца, то продолжал бы жить в девственной невинности, и какой-либо безвредный вегетативный способ размножения мог бы наполнить рай родом безгрешных и бессмертных людей. Брачные отношения были разрешены его падшему потомству лишь как необходимое средство для продолжения человеческого рода и как узда, хотя и непрочная, для не признающего правил любовного желания. Колебания отцов церкви по этому интересному вопросу, выдавая их смущение и растерянность, показывают, как неохотно они одобряли общественное установление, которое были вынуждены терпеть. Перечисление весьма причудливых правил, которыми они в высшей степени подробно регламентировали ласки супругов в брачной постели, заставило бы улыбнуться тех, кто молод, и покраснеть тех, кто честен. Они единодушно считали, что первый брак согласуется со всеми целями природы и общества. Этот союз тел облагородили, уподобив его мистическому союзу Христа с церковью, и провозгласили, что его не разрывают ни развод, ни смерть. Второй брак заклеймили названием «узаконенное прелюбодеяние», и те, кто был виновен в таком позорном нарушении христианской чистоты, вскоре были лишены права на церковные почести и даже исключены из рядов церкви. Поскольку вожделение считалось грехом, а брак терпели как недостаток, безбрачие согласно этому же принципу считалось состоянием, самым близким к Божьему совершенству. Древний Рим с величайшим трудом мог набрать себе шесть весталок[30], но в первоначальной церкви было множество людей обоего пола, которые дали обет вечного целомудрия.

Некоторые из них, в том числе ученый Ориген, посчитали самым благоразумным разоружить искусителя[31].

Некоторые были нечувствительны к нападениям плоти, а других она, нападая, не могла победить. Девственницы жаркой Африки, считая позорное бегство ниже своего достоинства, встречали врага в ближнем бою: они делили ложе со священниками и дьяконами и в пылу любовной страсти гордились, что сохранили чистоту. Но иногда оскорбленная Природа мстила за нарушение своих прав, и этот новый вид мученичества лишь породил новый скандал в церкви[32].

Однако среди христианских отшельников и отшельниц (которых вскоре стали называть аскетами из-за мучительности их упражнений) многие, видимо, добились большего успеха, поскольку были не так самонадеянны. Потерю чувственных удовольствий восполняла и возмещала духовная гордость: даже большинство язычников были склонны высоко ценить такую жертву из-за ее явной трудности, и именно во славу непорочных невест Христовых отцы церкви излили бурный поток своего красноречия. Это были первые признаки тех монашеских принципов и учреждений, которые позже перевесили все земные преимущества христианства.

К земным делам христиане испытывали не меньшее отвращение, чем к земным удовольствиям. Защиту себя и своей собственности они не умели примирить со своим прославлявшим терпение учением, которое предписывало им бесконечно прощать прежние оскорбления и приказывало просить о повторении недавних обид. Их простодушие и скромность были оскорблены необходимостью давать клятвы, роскошью, окружавшей должностных лиц, и соперничеством, на котором основана общественная деятельность. Кроме того, их, человечных и невежественных, ничем нельзя было убедить в том, что в каком бы то ни было случае человек имеет законное право проливать кровь подобных себе людей мечом правосудия или мечом воина, даже если эти люди своим преступным или враждебным поведением угрожают спокойствию и безопасности всего народа. Они признавали, что при менее совершенных законах силы еврейской конституции использовались вдохновенными пророками и помазанными царями, и Небо одобряло это. Христиане чувствовали и верили, что такие установления могут быть необходимы для современного им миропорядка, а потому с легким сердцем подчинялись власти своих языческих правителей.

Но, следуя своим принципам пассивного повиновения, они отказывались принимать какое-либо активное участие в гражданском управлении империей или в ее военной обороне. Возможно, они были немного терпимее в этом отношении к тем собратьям, кто до крещения уже занимался такими связанными с насилием и кровью делами, но стать военным, должностным лицом или правителем христианин не мог, не отрекаясь от более священного долга[33].

Это дерзкое или даже преступное пренебрежение благом общества навлекало на них презрение и упреки язычников. Те часто спрашивали: что будет с империей, на которую со всех сторон нападают варвары, если весь мир научится у новой секты ее малодушию? На этот оскорбительный вопрос защитники христианства давали туманные двусмысленные ответы, поскольку не имели никакого желания открывать тайную причину своего спокойствия на этот счет: они ожидали, что еще до того, как закончится обращение человечества в христианскую веру, война, правительство, Римская империя и весь мир перестанут существовать. Можно отметить, что и в этом случае положение первых христиан, к их большой удаче, помогало их щепетильной религиозной совести оставаться в покое и что их отвращение к активной жизни было для них уважительной причиной не служить, но не лишало их гражданских и военных почестей.

V. Но душа человека, как бы высоко ни поднимали или как бы низко ни сбрасывали ее временные порывы чувств, постепенно возвращается на тот естественный уровень, где ей положено находиться, и опять начинает испытывать страсти – те, которые кажутся ей наиболее подходящими для ее теперешнего состояния. Первые христиане были мертвы для мирских дел и мирских удовольствий, но их любовь к деятельности, никогда не угасавшая до конца, вскоре возродилась и нашла себе новый выход – управление церковью. Отдельное общество внутри общества, нападавшее на официальную религию империи, должно было определить свою внутреннюю политику и назначить достаточное число советников, которым были бы поручены не только духовные дела, но и управление христианским сообществом на земле. Безопасность этого общества, его честь и расширение его рядов даже в самых благочестивых душах рождали своего рода патриотизм – такой же, какой чувствовали первые римляне по отношению к своему государству, иногда сопровождавшийся такой же неразборчивостью в средствах, если они вели к столь желанной цели. Честолюбивое стремление завоевать церковные почести и должности для себя или своих друзей было прикрыто похвальным намерением направить на пользу обществу приобретенные власть и почет, борьба за которые лишь в этом случае становилась долгом их искателя. Выполняя должностные обязанности, такие люди часто должны были раскрывать ошибки еретиков или хитрости межпартийной борьбы, противостоять коварным планам вероломных собратьев, клеймить их заслуженным позором и изгонять из рядов того сообщества, покой и счастье которого те пытались разрушить. Церковные руководители христиан слышали поучение: будьте мудрыми, как змеи, и невинными, как голуби; но привычка управлять, сделав острее мудрость, постепенно разрушила невинность. В церкви, так же как и в миру, те, кто занимал какую-либо должность, старались приобрести видное положение с помощью красноречия и стойкости, знанием людей и сноровкой в делах; и эти люди, скрывая от других, а возможно, и от самих себя, тайные причины своего поведения, очень часто вновь впускали в свою душу все бурные страсти деятельной жизни, которые становились острее и упорнее от добавившейся к ним примеси духовного пыла.