Тайная история Костагуаны - Хуан Габриэль Васкес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 21:01 революционное правительство, собравшееся в Центральном отеле города Панама, представляет флаг будущей республики. Его придумал сын доктора Мануэля Амадора (аплодисменты), а сшила супруга доктора Мануэля Амадора (аплодисменты, восхищенные взгляды). В 21:03 имеет место пояснение символики. Красный квадрат означает Либеральную партию. Синий квадрат означает Консервативную партию. Звезды, ну, звезды, они что-то вроде мира между партиями, или вечного согласия в новой республике, или что-то такое же красивое, тут нужно еще прийти к единому мнению либо, например, проголосовать. В 21:33 доктор Мануэль Амадор сообщает тем, кто еще этого не знал, о своей поездке в США с целью заручиться поддержкой американцев в вопросе отделения Панамы. Он рассказывает про некоего француза, Филиппа Бюно-Варилью, который дал ему несколько практических советов по проведению революции, а также чемоданчик со следующим содержимым: декларация независимости, образец политического устройства для новых стран и военные инструкции. Присутствующие восхищенно аплодируют. Уж французы-то, черт возьми, знают, как делаются революции. В 21:45 революционное правительство решает отправить Его Превосходительству Президенту Соединенных Штатов такую телеграмму: «ДВИЖЕНИЕ ОТДЕЛЕНИЕ ПАНАМЫ КОЛУМБИИ ОЖИДАЕТ ПРИЗНАНИЯ СТОРОНЫ ВАШЕГО ПРАВИТЕЛЬСТВА ЦЕЛЬЮ ПРОДОЛЖЕНИЯ НАШЕГО ОБЩЕГО ДЕЛА».
Но заговорщики рано радовались. Революция еще не состоялась. Для этого не хватало моего вмешательства, побочного, избыточного и уж точно необязательного, как и мое предательское молчание, но навсегда отравившего меня, как холера отравляет воду. В ту минуту распятая страна (или новая воскресшая страна?) выбрала меня своим евангелистом.
«Ты будешь свидетельствовать», – сказала она мне. И я свидетельствую.
Утро 4 ноября выдалось пасмурным. Еще не было и семи, когда я вышел из дома, не попрощавшись с тобой, дорогая Элоиса. Ты спала, лежа на спине; я подошел поцеловать тебя в лоб и увидел первую примету, что день будет влажный и душный, у тебя в волосах – потные прядки прилипли к бледной шее. Позже я узнал, что в эту самую минуту полковник Элисео Торрес, назначенный командовать стрелковым батальоном, мочился под каштаном и именно там, опираясь одной рукой о ствол, узнал об аресте генералов в городе Панама. Он немедленно отправился в конторы железнодорожной компании и возмущенно потребовал у полковника Шейлера поезд, чтобы пересечь Перешеек вместе со стрелковым батальоном. Полковник Шейлер мог бы напомнить ему про договор Мальярино – Бидлэка – потом его много кто поминал – и про свою обязанность, согласно этому документу, сохранять нейтралитет в любом политическом конфликте, но он этого не сделал. Он просто ответил, что правительство еще не выплатило ему деньги, которые было должно, и к тому же полковнику Шейлеру, откровенно говоря, не нравилось, когда с ним разговаривали в подобном тоне. «Сожалею, но ничем не могу помочь», – сказал полковник Шейлер, пока я наклонялся поцеловать свою девочку (стараясь не разбудить) и, не исключено, думал при этом о Шарлотте и о счастье, отнятом у нас колумбийской войной.
Дорогая Элоиса, я нагнулся и ощутил твое дыхание, и сокрушился о твоем сиротстве, и спросил себя, нет ли каким-то темным образом в твоем сиротстве отчасти и моей вины. Все факты – я со временем зарубил себе это на носу, точнее, жизнь зарубила – связаны между собой: всё есть следствие всего остального.
В семь утра в конторах компании зазвонил телефон. Пока я медленно брел по кварталу «Кристоф Коломб», не спеша втягивал тяжелый утренний воздух и задумывался, каким станет лицо у моего шизофренического города на следующий день после начала революции, с вокзала города Панама трое заговорщиков пытались на расстоянии убедить полковника Элисео Торреса сдать оружие. «Подчинитесь революции и подчинитесь очевидности, – сказал один из них, не без изыска. – Гнет центральной власти сброшен». Но полковник Торрес не намерен был уступать сепаратистам. Он пригрозил напасть на город Панаму, пригрозил сжечь Колон, как некогда сжигал Педро Престан. Хосе Агустин Аранго, говоривший от имени революционеров, сообщил ему, что город Панама уже начал путь к свободе и не боится вооруженных столкновений. «Вашу агрессию сметет сила правого дела», – сказал он (колумбийцы всегда умели произнести великую фразу в нужный момент). Звонок внезапно прервался, поскольку полковник Элисео Торрес швырнул трубку с такой злостью, что отколол кусок деревянной столешницы. Эхо удара пометалось между высокими стенами контор и дошло до моих ушей (я был в порту, метрах в двадцати от двери в здание компании), но я не понял, не смог понять, что это за звук. Да и пытался ли? Думаю, нет: в ту минуту я находился в рассеянном состоянии, точнее, был полностью поглощен размышлениями о том, какого цвета бывает Карибское море в пасмурные дни. Бухта Лимон выглядела не частью неизмеримой Атлантики, а серо-зеленым зеркалом, и вдали на этом зеркале дрейфовал игрушкой броненосец «Нэшвилл». Чаек и плеска воды о пустые молы и пристани было почти не слышно.
Колон походил на город в осаде. Он и был в осаде, конечно же, и там ему предстояло оставаться, пока солдаты стрелкового батальона патрулировали грязные улицы. Кроме того, революционеры в городе Панама прекрасно понимали, что ни о какой независимости не может быть и речи, пока правительственные войска находятся на территории Перешейка, и потому два города непрерывно перезванивались и с невероятной скоростью обменивались телеграммами. «Пока Торрес в Колоне, – сказал Хосе Агустин Аранго полковнику Шейлеру, – в Панаме нет республики». Около 7:30, когда я случайно проходил мимо продавца бананов, Аранго надиктовывал телеграмму Порфирио Мелендесу, главе движения за независимость в Колоне. Я спросил у продавца,
