Тайная история Костагуаны - Хуан Габриэль Васкес

потемнее на бакенбардах и подбородке и почти незаметной на плотных щеках. При виде Переса Трианы я вскочил, положил книгу поверх остальных двух на столике и извинился, что взял ее.

– Для того она там и лежит, – отозвался он. – Но пора уже заменить ее чем-то поновее, не правда ли? Вы читали последние вещи Буалева, Джорджа Гиссинга?

Ответа он дожидаться не стал, разговаривал будто сам с собой.

– Да, определенно пора сменить книги в гостиной: не могу же я обрекать каждого гостя на мою графоманскую писанину, тем более если ей уже несколько месяцев.

А потом осторожно, словно выздоравливающего, взял меня под руку и отвел в еще одну гостиную, поменьше, в глубине дома. У книжного шкафа стоял человек с обветренным лицом, остроконечными усами и густой темной бородой. Он рассматривал кожаные корешки, а левая рука его покоилась в кармане клетчатого жилета. Услышав, как мы входим, он обернулся, протянул мне правую руку, и я почувствовал мозолистую кожу опытной ладони, твердость пальцев, знакомых и с элегантностью каллиграфии, и с восьмьюдесятью девятью способами вязать узлы. Наши руки столкнулись, словно две планеты.

– Меня зовут Джозеф Конрад, – представился он. – Я хотел задать вам несколько вопросов.

IX

Признания Хосе Альтамирано

И я заговорил. Еще как заговорил. Я говорил без умолку, отчаянно: рассказал ему все, всю историю своей страны, историю ее жестоких обитателей и их мирных жертв, историю ее потрясений. В тот ноябрьский вечер 1903 года, пока в Риджентс-парке резко падала температура и деревья подчинялись закону осеннего облысения, а Сантьяго Перес Триана наблюдал за нами с чашкой чая в руках – очки у него запотевали от пара всякий раз, как он наклонялся отпить глоток, – наблюдал, восхищаясь игрой случая, сделавшей его свидетелем этого события, в тот вечер я говорил так, что заткнуть меня было невозможно. Там я узнал, где мое место в мире. Гостиная Сантьяго Переса Трианы, сотканная из останков колумбийской политики, ее игр и вероломства, ее бесконечной и неизменно необдуманной жестокости, стала сценой для моего озарения.

Господа присяжные читатели, дорогая Элоиса, в какой-то момент того ноябрьского вечера фигура Джозефа Конрада – вот он задает мне вопросы, а потом воспользуется моими ответами, чтобы написать историю Колумбии, или историю Костагуаны, или историю Колумбии-Костагуаны, или Костагуаны-Колумбии, – начала приобретать для меня неожиданное значение. Я много раз пытался отметить этот момент в хронологии моей жизни, и мне, разумеется, хотелось бы, описать его какой-нибудь громкой фразой Участника Великих Событий: «Пока в России Социал-демократическая рабочая партия разделялась на большевиков и меньшевиков, я в Лондоне открывал душу польскому писателю». Или: «Куба готовилась сдать в аренду Соединенным Штатам базу Гуантанамо, а в эту самую минуту Хосе Альтамирано делился с Джозефом Конрадом историей Колумбии». Но не могу. Такие фразы попросту невозможны, потому что я не знаю, в какой момент открыл душу и поделился историей Колумбии. Пока нам подавали печенье по боготинскому рецепту, испеченное служанкой Переса Трианы? Может, да, а может, и нет. Пока над крыльцом робко начинался мокрый снег и лондонское небо собиралось впервые за зиму завалить им живых и мертвых? Не знаю, не могу сказать. Но все это неважно, важна лишь догадка, которая тогда пришла мне на ум. Вот она: в доме № 45 по Авеню-роуд, при споспешествовании Сантьяго Переса Трианы, я отвечу на вопросы Джозефа Конрада, утолю его любопытство, расскажу ему все, что я знаю, все, что я видел, все, что я сделал, а он взамен достойно и правильно расскажет мою жизнь. А потом… потом произойдет то, что обычно происходит, когда жизнь человека оказывается записана золотыми буквами на доске судьбы.

«История оправдает меня»[39], – кажется, подумал я тогда (эту фразу я у кого-то стащил). На самом деле я имел в виду: «Джозеф Конрад, оправдай меня». Ибо я находился в его власти. Находился в его власти.

А сейчас настала пора открыться. Не имеет смысла откладывать: я должен рассказать о своей вине. «Я расскажу вам совершенно поразительные эпизоды времен последней революции», – говорит один персонаж чертовой конрадовской книги. Так вот я тоже расскажу. Поэтому я возвращаюсь к пароходу «Юкатан». И Мануэлю Амадору.

Мы с отцом познакомились с ним много лет назад на банкетах в городе Панама, устроенных Фердинандом де Лессепсом. Сколько лет было Мануэлю Амадору? Семьдесят? Семьдесят пять? И что делал в Нью-Йорке этот человек, знаменитый своей нелюбовью к путешествиям? Почему никто не пришел его встречать? Почему он так торопился и был так немногословен, почему казался таким напряженным, почему непременно хотел сесть на первый поезд до города Панама? Я вдруг понял, что он не один: все-таки кто-то явился его встретить и даже поднялся на борт (несомненно, чтобы помочь пожилому человеку). Это был Герберт Прескотт, второй суперинтендант железнодорожной компании. Прескотт работал в тех конторах, что находились в городе Панама, и мне показалось любопытным, что он не поленился преодолеть весь Перешеек, лишь бы встретить старого друга. Кроме всего прочего, он хорошо меня знал (мой отец несколько лет был главным рекламщиком компании), но ничего мне не сказал, когда я подошел поздороваться с Мануэлем Амадором. Я не придал этому значения, поскольку сосредоточился на докторе. Он выглядел таким дряхлым, что я инстинктивно протянул руку помочь ему с тяжелым на вид чемоданчиком, но Амадор быстрым движением отвел чемоданчик, и я не стал настаивать. Лишь много лет спустя я понял, что произошло тогда на причале железнодорожной компании. Мне пришлось долго ждать, чтобы выяснить, какое историческое содержимое находилось в чемоданчике, а вот что случилось в моем шизофреническом городе, я понял довольно быстро, всего за пару дней.

Некоторые люди умеют читать действительность, а некоторые не умеют; кое-кто способен расслышать тайный шепот фактов лучше остальных смертных… С тех пор, как я увидел стремительное бегство Амадора с причала, я ни на миг не переставал о нем думать. Его нервозность читалась совершенно явственно, как и желание скорее попасть в город Панама. Красноречиво было и общество Герберта Прескотта, который несколько дней спустя (31 октября или 1 ноября, точно не знаю) ненадолго вернулся с четырьмя машинистами, и они увели все поезда, стоявшие в тот момент на вокзале в Колоне. Все видели, как составы уезжают пустыми, но ни у кого и мысли не возникло, что их отправляют не на обычное техническое обслуживание. Гринго ведь всегда отличались довольно странным поведением, и полагаю, даже очевидцы позабыли об этом событии через пару часов. Так или иначе,