Роман - Владимир Сорокин

Все, кроме молодых, стали вставать и подошли к окнам.

- Мда! Экая прелесть! - бормотал Антон Петрович, заглядывая из-за спины Красновского.

- Полнолуние! - качала головой тетушка, стоя с Красновской у другого окна и отпивая из бокала - Ах, как пахнет хвоей! Даже тут слышно.

- Тут у меня все слышно! - воскликнул Куницын, отодвигая шторы, - Как этой весной глухари токовали! Музыка, я вам доложу! А соловушко каков наш! Каждую ночь такие переливы...

- Мда, тут глухарей бить можно, не выходя из дому, - бормотал захмелевший Клюгин, высовывая в окно свою большую голову и глядя вниз, - Ух ты, сколько плюща... А пахнет и не хвоей вовсе, а мятой перечной...

- Друзья, пойдемте на волю, к природе! - говорил Красновский, - Она спасение, она поймет, примет и простит человека. Natura abhoret vacuum!

- Хороша идея! - воскликнул Антон Петрович, - А что, любезный Адам Ильич, не вынести ли нам сей чудный стол куда-нибудь в сад?

- Непременно, непременно вынесем, Антон Петрович! - с жаром подхватил Куницын и выкрикнул, - Поля! Гаша! Стол в сад! Все в сад немедля!

- Адам Ильич, по-моему, лучше не в сад, а вооон туда, там где дуб! показала рукой Лидия Константиновна.

- Под дуб. Стол под дуб! - выкрикнул Адам Ильич неслышно вошедшим Поле и Гаше, - Да растолкайте Гаврилу. Он вам стащить поможет!

- На волю! Все на волю! - в очередной раз провозгласил Красновский и, кряхтя, полез прямо в окно.

Стоящие рядом стали помогать ему, но вдруг он, взмахнув рукой, с треском вывалился в окно, в кусты сирени.

Мужской хохот и женские ахи наполнили гостиную.

- Петя, друг, куда ты! А-ха-ха-ха! - хохотал Антон Петрович, высовываясь в окно.

- Петенька! Где ты? - вскрикивала Надежда Георгиевна.

Роман с Татьяной, заметив, что Поля и Гаша, осторожно обходя их, убирают со стола, встали и незаметно для остальных вышли.

Спустившись с крыльца, они остановились. Стояла теплая летняя ночь, яркая полная луна хорошо освещала все вокруг. Справа слышались громкие голоса гостей, в кустах с треском и смехом ворочался Красновский. Сзади, где-то в глубине дома послышалось сонное бормотание Гаврилы и укоризненный голос Гаши.

- Пойдем в сад, - шепнула Татьяна и, взяв Романа за руку, двинулась влево.

Они обошли дом, Татьяна отворила калитку палисада и повела Романа по узкой дорожке, сквозь кусты черемухи, жасмина и сирени.

Роман шел, вдыхая чудесный ночной воздух, влажные листья задевали его по лицу. Миновав кусты, они прошли меж двух разросшихся слив и оказались в глубине сада. Здесь, посреди небольшой полянки, стояла красивая белая скамья с резной спинкой. Опустившись на нее, Татьяна потянула Романа за руку, и он сел рядом. Татьяна сжала его руку и, приложив палец к губам, другой рукой показала на сад.

Роман огляделся.

Сад дышал тишиной и покоем. Пахло мятой, корой плодовых деревьев, сочной росистой травой и еще чем-то неуловимым, чем может пахнуть ночью в заросшем русском саду.

Лунный свет лежал на всем тончайшей серебристой пленкой, от травы тянуло еле ощутимой прохладой.

После нескольких минут молчания Татьяна произнесла:

- Это мое тайное место.

- Тайное?

- Да, тайное... Здесь я молилась. Я молилась о тебе.

- Обо мне?

- О тебе. Тогда, когда тебя увезли от нас.

Он взял ее руку и надолго припал к ней губами.

- И еще я молилась знаешь о чем?

- О чем же, ангел мой?

- Я просила Богородицу, чтобы ты полюбил меня... - прошептала Татьяна и, устыдившись своего признания, спрятала лицо в ладони.

Роман обнял ее.

В кустах послышался шорох, фырканье, и Танин медвежонок показался на тропинке. Принюхиваясь к следам своей хозяйки, он смешно ворчал и поводил остренькой мордой, напоминая в темноте какое-то сказочное существо.

Наконец, завидя обнявшихся, он проковылял к скамейке и ткнулся своим холодным носом в Танины колени.

- Ах, это ты! - воскликнула Татьяна, гладя его рукой, - Нашел нас...

Мишка урчал от удовольствия, прижавшись к ее ногам. Роман протянул руку, мишка ткнулся в нее носом и тут же лизнул теплым языком.

- Таанюшааа! Рооомаааа! Ауууу! - прокричали гости хором.

- Нас зовут, - проговорила Татьяна, вставая, - Пойдем.

Взявшись за руки, они пошли. Медвежонок заковылял следом.

Вскоре все уже сидели за столом, установленным под раскидистым широкоствольным дубом, освещенным луной и большой керосиновой лампой, подвешенной Гаврилой прямо на дубовую ветвь.

- Вина. Еще вина! - крикнул Куницын Поле и Гавриле, раздувающим у крыльца два самовара.

Антон Петрович, наполнив бокалы присутствующих "Рислингом", стал было подниматься с места, но Рукавитинов, со свойственной ему мягкостью, произнес:

- Антон Петрович, позвольте мне.

- Уступаю, подчиняюсь и внимаю! - продекламировал Воспенников, садясь. Рукавитинов встал, подержал бокал, как бы рассматривая его содержимое, потом поставил его на стол и, привычным жестом учителя сведя ладони вместе, заговорил:

- Друзья... Знаете, я не специалист по тостам и здравицам, поэтому заранее прошу прощения у вас, Татьяна Александровна, и у вас, Роман Алексеевич, за естественные огрехи и оплошности. Тем более, тост мой будет несколько сумбурным по форме и странным по содержанью...

- Чрезвычайно интересно, - пробормотал Антон Петрович.

- Так вот, друзья, я хочу рассказать об одной моей фобии, которая преследовала меня до сегодняшнего вечера.

- Позвольте, Николай Иванович, - перебила его Красновская, - А что такое фобия?

Николай Иванович хотел ответить, но Клюгин, сидящий напротив Красновской, быстро произнес - полупрезрительно скривя губы:

- Фобия - это непреодолимый навязчивый страх.

- Совершенно верно,- продолжил Рукавитинов, - И этот самый непреодолимый навязчивый страх возник у меня в годы серьезного увлечения наукой. Я был молодой биолог, только что закончивший университет с малой золотой медалью и собиравшийся целиком посвятить себя науке. То бишь - биологии. В те годы я был прогрессистом до мозга костей, место Бога в моей душе занимала Наука, круг моих интересов ограничивался лабораторией, библиотекой, университетскими аудиториями, иногда - зоологическим и ботаническим музеями. На концерты я не ходил, светских знакомств не имел. В университете я был на хорошем счету, профессора ко мне относились как к перспективному молодому ученому и всячески поддерживали, тем более, что работа у меня спорилась, и я был близок к защите диссертации. И казалось, что все так и случится - диссертация, степень, чтение лекций студентам, научная работа, проще говоря - нормальное размеренное продвижение вверх по лестнице научной карьеры, до кресла и мантии академика.

- И что же вам помешало? - спросила Лидия Константиновна, пригубливая "Рислинг" из узкого бокала.

- Помешала мне женщина, - произнес Николай Иванович со слегка виноватой улыбкой.

Все заулыбались.

- Да, женщина, в которую я влюбился.

- И вам стало страшно? - спросила тетушка.

- Позднее, позднее. А поначалу было чудесно. Моя любовная горячка длилась без малого месяц и пришлась как раз на время летних каникул. Месяц пролетел, как один день, все было так замечательно, так ново. Я ведь ни разу до этого не влюблялся...

- А студентом? Неужели не влюблялись? - спросил Красновский, отмахиваясь от комаров.

- В студенческие годы я учился, не поднимая головы, попросту говоря, ничего не видел, кроме учебников да заспиртованных лягушек... Но я отвлекся. Месяц прошел. Бодрый, полный сил и надежд я, как вы понимаете, вернулся в университет, и вот тут-то и началось самое страшное. Я вдруг почувствовал, что моя абсолютная вера в Науку поколеблена, и по моим былым убеждениям пролегла этакая узенькая трещинка. А в нее, в эту трещинку лезет всякая всячина самым бессовестным образом. И что самое страшное - лезет не спросясь, помимо моей воли! Если раньше я был уверен во всем - то после моей любовной истории уверенность стала не столь абсолютной. Этот случай напугал меня на всю жизнь. Каждый раз, когда рядом оказывалась женщина, способная мне понравиться, - я испытывал священный ужас. И дело тут было вовсе не в страхе за биологию, за мою карьеру. Я, друзья мои, боялся того изначального хаоса, который привнесла в мое сознание женщина. И все последующие десятилетия я тщательно заделывал ту самую трещину. И я заделал, зацементировал, заштукатурил. Но...

Он внимательно посмотрел на молодых и сказал:

- Но сейчас я не против этой трещины. Даже более. Я впервые пожалуй, жалею, что я заделывал ее все эти годы!

- Браво! - воскликнула тетушка, - Браво, Николай Иванович!

- Да. Я впервые увидел... - он задумался на мгновенье, - Любовь. Признаться, я недолюбливаю это слово. Оно обтрепано и опошлено человечеством. Но сегодня я увидел Любовь. И в этом помогли мне Татьяна Александровна и Роман Алексеевич. Раньше, каждый раз, когда я видел жениха и невесту, готовящихся вступить в брак, меня охватывал страх. Все тот же, хорошо знакомый, пережитый мной доподлинно. Теперь же я... совершенно не боюсь.