Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

и миром мне сужденного, и убреду в монашество. Монахом буду век доживать. Вот чего ждут все сейчас. Отречения моего!

– Невозможно сие! – воскликнул Федька, и потому, что так думал, и потому, что пальцы Иоанна до слёз вцеплялись в его волосы.

– То-то, что невозможно! Ты – ты! – видишь, не возможно сие!!! А вдруг и правда, не надо силой бестолочь эту неволить… Уйти лучше бы, и не марать рук своих, и души своей не марать ни гневом, ни долгом отмщения за неправое всё. Нечто из меня и монаха не выйдет праведного, коли государя праведного не выходит?!

– Не надо! Зачем на себя наговариваешь…

– А почему не надо, Федя? Они же все ждут сейчас, что испугаюсь я и отрекусь. А и пусть они правят Русью по разумению своему, а не выйдет – не беда, растащат Русь на уделы все, кому не лень, и тут сто панов станет друг дружку жрать, да от Давлетки откупаться по-прежнему, а они … А что мне до того будет, в монашестве моём. А, Федя? Что ж ты плачешь? Чего жалеешь?

– Тебя, государь, жалею! Нас всех… Не в силах я помочь, нет во мне рассудка столько, но… больно мне!

– А коли меня жалеешь, пойдёшь ли со мной в монашество? А, Федя?

Он запнулся, как о стену. Но надо было отвечать честно, и, проглотив слёзы, подняв под его взором голову, выдавил: – Пойду!

Как громом просвистело на ним и гикнуло "Гой-да!"102. Даже содрогнулся от этого дикого чёрного посвиста, слетевшего невесть откуда…

Государь сидел с ним на ковре, прижимая к себе его, захлёбывающегося слезами и болью неизбежного, неотвратимого, сейчас вот пропахавшего его всего, точно колом, насквозь… Не то утешал, не то убивал безнадежностью…

– Так монашество моё, Федя, это – настоящее будет… Это не их лицедейство! Отшельничество своё в лавку превратили, и каждая свинья мирская за плату идёт и, как точно девок распутных на торгах басурманских, монашьи заступнические молебны себе заказывает! И Троицына Лавра хуже жидов торгует милостями Божьми для мирян негодных… И ничто не поделать, не тронь их, испокон так повелось. Сами стяжательство выбрали во пути своя! Печерские старцы допотакались перебежчикам нашим, вместо чтоб государю своему заведомо донести, до ростовщичества прямого дошли! Курбский, пред тем, как клятвы свои предать, им же свои земли заложил, а от них же за тот залог золото взял беспрепятственно! Нешто не видали, никто из них, зачем князю себя и семью удела единственного законного лишаться вдруг, ежели бегства не замыслил?! Про то дознаваться ещё буду… А кто не торгует, тот и вовсе облика людского не имеет, как Саввино-Сторожевские, одно слово, что монахи – спились все подчистую как есть… Монастыря вечером затворить некому! Никакого помысла человечьего нету. Блуд один! И так от веку идёт, что точно у Бога самого всё купить можно! А ежели у Бога можно, то у кесаря – подавно, и на что государь таким?.. Меж собой всегда сторгуются, а нет – так передавят друг друга.

Качал он в объятии неутешного своего кравчего, которому страшен был полыхающий в его государе гнев, и ненависть смертельная ко всем этим “ним”, и подступающее отовсюду отчаяние, и говорил, воздыхая, горящим смолой чёрной взглядом устремясь в пространство.

– А со мною ведь, Федя, ты о мире забудешь, только об аскезе будешь радеть своей… Только за душу свою переживать… А ведь хорошо они придумали! Монашествовати, ото всех тягот бренных отойти, и в чести притом быти! Отшельниками и мы будем! Если нет уже и в монашеской обители покоя и чистоты, а скотское всё то же стадо паскудное…

Выбившись из сил, ожидая неминуемого конца, смерти, может, даже, Федька изнемогал на его груди, мокрой от его, Федькиных, слёз.

– А что – монахи? Отшельники? Об себе лишь и заботятся. О упасении духа своего, уходят, бегут, чистоту блюсти чтобы. От нас, грешных, гадких, смрадных подалее… Что им до Руси, а и пусть пропадает под огнём и мечами чужими, от распрей правителей своих слабеет невозвратно, – об себе только дел и есть у них!!! А мне – обо всех. Обо всех! А я ведь тоже токмо человек, раб божий тоже ведь… Так они же и в монашестве меня не оставят, Федя. Убьют меня, и детей моих, или я не знаю, не вижу этого! Мне назад нет пути теперь. Всюду един конец, и впереди лишь – на Бога вся надежда… Ты же говорил, Федя, что всё смогу, всё одолею, что Бог за меня. Говорил?! Нет, не ты, не ты, знаю, помню… Но – устами твоими ведь?!

Иоанн застыл.

Федька тихо-тихо переводил вздохи, чтоб не почуял он… Всё вдруг так обвалилось, так безысходно, и, вместе с тем, понятно.

– Государь мой… Пойду с тобой. Куда повелишь. Позовёшь. Сожалею о тебе… безмерно… – прошептал он совсем тихо, обнимая его застывшие широкие плечи. Прикосновение его бархатистой щеки к груди пронзило Иоанна. Он содрогнулся, замер, а после обнял, и не отпускал долго.

– Чему же верить, Феденька?..

– Себе верь! Себе! И повторю опять – за тебя Бог.

В безмерном возбуждении на другое утро государь призвал Поливанова и ещё двоих опытных дьяков. Умчались они с посланиями к Москве от царского имени, заблаговременно приготовленными ещё в канун отъезда. Два закрытые – священству с патриархом во главе, и к боярству Думному. И одно – открытое, прочим сословиям, и гостям, и пришлым, и всем, власти не имущим… В первых перечислял государь все до единой вины и измены, и проступки, и обвинения свои духовенству без пощады, и боярству, с перечнем имён виновных и наказанных, и упреждением виновных, но таящихся от суда, – без права малейшего себе возражения. Говорилось там, что, не в силах более выносить и терпеть бесчинства и распрей родов знатнейших, покровительства и заступничества иерархов церковных православных за явных изменников и грабителей из числа их, и не видя пути к перемене положения прискорбного, устраняет он, царь, себя от правления государством своим, удалившись в опришнину свою, и оставляет им самим управлять Русью по своему разумению, от ворогов защищаться самим отныне, а меж тем все они теперь у него под опалою… Третье же послание зачитывать велел повсеместно, и гласило оно, что никакого зла и никаких обид на посадских и народ русский он не держит, а, напротив, горько сожалеет об несчастной судьбе его, а опалу во гневе возымел только на разорителей, неправедных, сребролюбцев и мздоимцев, врагам потаковников – на бесчестных из попов и боярства, и вот им никакой от него пощады не предвидится, и суд государев