Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

Федька восстал замедленно от рук своих над листом.

– Не мыслю, государь мой, зачем ты перед недостойными обеляешься! Зачем сим бесчестным сердце отворяешь как бы, и тем их словам гнуснейшим весомость придаёшь, точно и впрямь есть в них доля правды! Не могу я этого! Точно не мерзостные твари себялюбивые они, а заблудшие, по неразумению обманувшиеся… Кабы ещё он лаялся, своим хозяевам в угоду, оттудова, а не полки на нас самолично повёл!..

Молчал Иоанн некоторое время.

Тишина висела. И дьяк Приказа тоже оторвал перо своё от полотна страниц, готовых в скором грядущем стать ещё одной скрижалью Царь-книги98.

– А я не ему, козлу зловонному, объясняюсь, Феденька. Это я о себе миру прочему заявляю, вот этак и разглядывай мои “обеления”. Потомкам нашим в наставление. Врагам, укрывателям предателя нынешним, и не только, Жигмонду, и всем властителям, кто бы они не были, объявление моего права, чтоб знали и утвердили себе, что не отступлюсь я от своего законного. А потомки наши не узрят правды, коли и мы об ней повсюду говорить теперь не станем. Если одни только паскудные письмена, изветы им в наследство о нас достанутся! Что проку промолчать гордо?! Что уцелеет от правды в молчании, дознаются ли её… Далее пиши! "И мене изменником, твоим именем, нарицаешь?!”

– Дознаются! – говорил он упрямо, и ровно шло перо. Понятно стало, что прежние о князе Курбском хвалебные речи, былые боевые заслуги его перед государем и русской землёю, что в летописные листы внесены, государь ныне в себе перечёркивает, и открыто о том и подробно пояснения даёт для всех и каждого, кому повесть этих дней читать вновь придётся, после него, после них всех. И так по справедливости должно бы остаться от виновных виной самой тяжкой – от предавших доверившегося, прежние клятвы забывших, и потому должных не жертвами – преступниками перед светом остаться. В веках. До самого Страшного Суда.

После Федька выслушал не одно "отвещание" государево. Для чего некоторые из них частями приходилось на слух переписывать, Федьке не совсем было ясно, ведь никакой ценности в его каракулях не было, и ни к одному архивному столбцу их не прилепишь. Перевод напрасный бумаги. Но трудно придумать лучший способ обучиться сразу многому… Ну а покуда он обучался, Иоанн, как видно, находил в этих упражнениях своё успокоение, и, повторяя размеренно по нескольку раз иные мысли, прислушивался к ним, проверяя и уверяясь.

Внимать глубокому размеренному, богатейшему голосу Иоанна – и знать, видеть, понимать, что он – прав! – прав, и силён, и верить в него, пить и его доверие в ответ… Ничего не было слаще. Но и ничего не случалось жутче последнее время пронзающего видения: что он оказывается где-то там, вне этих стен и границ, этого проникновенного причастия всему, без смысла и понятия, или под властью чьей-то воли, противной государевой. Блуждал бы в дебрях чуждых знаний и стремлений, точно слепец, или колодник, и благо, ежели вреда бы не содеял по неведению, неразумению, неверному приказанию. А вдруг бы насмерть запутался… Да нет, полно! Разве б такое возможно при батюшке было! А ну как судил бы Бог в другом роду свет белый увидеть, при другом семействе вырасти, так что же, пришлось бы или пропадать со всеми ними, или – против своих идти? О таком Федька даже помыслить не мог. Худшей нет участи, врагу только пожелаешь – чтобы со своими во вражде оказаться. Однажды попросился на допрос, по которому батюшка с Вяземским первую государеву гвардейскую тысячу отбирали, и которую меж собою стали называть "опричною", особенной, вроде как. Ну, оно и понятно… Знал, что на каждого из молодцов этих было по ящику бумаг собрано, про всех не то что родичей, а и дворовых, и жён их, с кем водятся да чьих кровей. (Слыхал, что были средь них и такие, что якобы без одобрения отцов своих государю присягнули клятвой верности до гробовой доски, и не устрашились стать изгоями в семье). Но воевода тогда отказал. Мол, нечего ему там, на допросе, делать, своих обязанностей по горло, и место близ государя тоже особое, ну и будет. “Выходит, я как бы опричником в опричном полку оказался?” – так молвил батюшке, снежинки с бархатного рукава смахивая, в упоительной досаде. Воевода подавил вздох, и не ответил ничего.

В тот день дороги отворились, свежей позёмкой за ночь присыпались, и первыми из ворот Коломенского вылетели гонцы и разведчики. И один из них, воеводы человек, на Переславль-Залесский, в митрополию, по пути обязался завезти письмецо к матушке, в Елизарово. Учение и усердие Федькино возымело действие нежданное и самого его удивившее: нынешнее послание от них с батюшкой к своим исполнено было почерком твёрдым, ровно и благолепно, точно и не он писал. Состояло оно, как и предыдущее, из малых и не значительных слов о том, что все пока живы и не хворают, и упреждением как можно осторожнее быть, никуда самим из вотчины не ездить, и покуда в гости не ожидать, ибо – дела тут у них серьёзные. Но, к весне, Бог даст, свидимся. Да наказ матушке наготовить для него кой-чего из всегдашних целебных снадобий, и тех, что для красоты, тоже. Краткий списочек Федя прибавил, припоминая названия трав и кореньев. Налюбовавшись вдосталь, Федька поцеловал пергамент, перекрестил, свернул, запечатал в провощённый туесок и вручил посыльному… К жалости, подарочка никакого в этот раз не нашлось достойного, кроме немножка денег серебром, воеводою в кошле переданного. Едва рассвело, царский поезд тронулся в путь.

И вот в Сергиевой Троицкой Лавре было ещё двухдневное успокоение. Впрочем, только для Федьки, всё никак не могущего отойти душою от пережитого в Коломенском. Что-то щемило и звало обернуться, стоило только остаться с собою наедине в однообразии зимней дороги. Государь, как обходом стали миновать Москву, не видимую за дымным снежным горизонтом, велел не задерживаться ни на минуту, а Федьке наказал ехать прямо возле дверей своего возка.

Белокаменные стены Лавры и возводимые на щедрые прошлогодние государевы ссуды всё новые храмы и келейные покои внутри их крепостного кольца вселяли некую умиротворённость… Государь почти всё время проводил в молитвах, и долго беседовал с иерархами наедине. Федька ожидал с смиренным видом за дверьми. Теперь государь не отпускал его от себя ни на минуту, разве что по нужде. Федька перенимал его напряжение, его суровость, молчаливость, и, не зная, чем унять непрестанную тревогу в себе, союзную его тяжёлой и гневной тревоге, оставаясь с ним на ночь без других глаз, приближался,