Дневники - Николай Мордвинов

В роли начал кое-что ощущать. Начинает нащупываться человек. Вот бы поиграть его сначала в театре!

Надо работать… работать…

Люди умирают. Ленинград в катастрофическом положении.

У Люльки второй раз воспаление легких.

Леша притихла и сникла.

Чтобы работать, нужны громадные усилия. И при этом напряжении горишь вполнакала…

Начинаю сдавать. Устаю сильно. Ломаю себя, но усталость дает знать о себе… Голова тупа, сердце пусто… Гнев переходит в неприязнь, как-то скатываешься к безучастью. Надо мобилизовать себя… Надо найти силы и приобрести «второе дыхание». Это, думаю, первая, хотя и затянувшаяся усталость…

Какой разрыв между желанием и силой — возможностью выполнить. И все-таки «с художника спросится».

С чем придем к победе?

Должны прийти достойно, хоть и с потерями…

8/III

За это время:

Снял несколько павильонов. Работа опять вслепую. Преимущество, которым обладает кино перед театром — то, что в кино актер может сейчас же себя увидеть и выправить ошибки, — здесь утрачено совсем. Режиссер не настроен показывать материал, да и фабрика не располагает пленкой.

Репетиции идут в спорах. Съемки в сплошной нервячке. Режиссер, по обыкновению, не знает, что он хочет. А если знает, что хочет, не может объяснить. Будь он актер, восполнил бы показом, но он не актер. Вот и догадывайся, что ему нужно.

«Это надо веселей. Кхм, кхм… А вот это немного надо мрачности и немного восторга. А если ко всему этому вы добавите легкости, смешанной с сознанием советского человека, то получится то, что я требую».

Есть режиссеры, которые не открывали ни одной книжки Станиславского, но у них есть своя терминология, свой язык. Здесь же ни представления, ни языка. Руководится чем-то отвлеченным, непонятным, седьмым чувством, если есть оно у него. Что, к чему, зачем — не важно, это его не интересует принципиально.

— Мне не важно, что вы там подкладываете и куда подкладываете; важно, чтобы это было весело…

И он имеет смелость пренебрежительно высказываться о Станиславском: «Вот внес путаницу в работу!»

Откуда у них такое пренебрежение, такое самомнение?

Кто им дал право?

Видел материал.

Что-то более похожее на дело. Но нет еще свободы от образа. Рожденного и органичного.

Работать!

Говорил с Завадским.

Тема та же.

Сетовал я на то, что не оправдываем мы своих «броней», что живем и действуем вполнакала. Говорил ему о том, что Русь делает чудеса, что русский человек еще раз покрывает себя великой славой гигантского вдохновения, воплощенного в героических делах, не имеющих примера в героизме будней войны. Что любой эпизод из газет — это тема, событие, жизнь, требующая воплощения в искусстве. Это надо полюбить. Быть достойным претворения этого в сценический образ. Этим надо жить, об этом мечтать, говорить, этим вдохновляться и вдохновлять других, об этом надо творить. Мы часто увлекаемся иноземным как экзотикой своего рода (исключаю классику), и не любим своего, а поэтому ничего не сделаем такого, что было бы достойно нашего времени и чтобы мы стали достойны нашего народа.

Не знаю, достиг ли я цели, удалось ли взволновать его своими думами, увлек ли я его хоть чуть… Не знаю, но из разговора вынес впечатление чего-то незавершенного…

26/III

Сняли мало за это время. Задерживают декорации.

Материал стал поступать лучше. Руководство «успокоилось», стали похваливать.

По слухам, на фронтах дела лучше и даже хорошо. Но в печати ничего нет. Волнует это предельно. От мыслей устаешь…

Голова тяжелая, сердце еще тяжелее, будто оно стало занимать пол груди…

Получил приглашение к И. Савченко в «Бесценную голову», в эпизод «в раю», где я должен буду «исполнять Богдана». Поставил возможность съемки под сомнение, хоть и свой режиссер, хоть Богдан связан с моей физиономией.

Получил приглашение от С. Эйзенштейна на Курбского[123] в картине «Иван Грозный».

9/IV

Сняли наконец «Суд». Копались очень долго.

Радуюсь, что после каждого съемочного дня смотрится материал и режиссер вносит поправки, и все ближе к тому, что мне хочется в роли. Последний съемочный день, по утверждению видевших материал, — лучший.

На съемках присутствовала масса людей, сцена массовая. Одни говорят, что присутствовали на настоящем суде над Котовским, другие — просто видели его в жизни, и все, кто подходит ко мне, все говорят, что я действительно похож на Котовского. А один старичок-котовец обрадовал меня весьма:

— До волнения похож. Смотрю, и будто его живого вижу. Вы уж покажите народу, какой он у нас был герой. А рубал! Уж наделали мы делов!.. Покажите… и проч. такое…

На фронтах будто бы хорошо. Хотя по сводкам ничего не разобрать. «Взято несколько населенных пунктов»… а каких и какого размера и значения — не понять. Очевидно, для того и делается, чтобы не понять тем, кому понять больше меня хочется. Но я потерплю, а те пусть тревожатся за свою шкуру, пусть тревожится и тот «пленный ефрейтор», которого взяли в плен… И все же хоть бы скорее все прояснилось…

10/IV

Весь материал смотрел Худсовет.

Одобрение единодушное. Неожиданно для меня все начали хвалить мой материал. Я на совете не присутствовал, не пускают, ну и хорошо, а то очень тяжело чувствовать себя мальчишкой. Краснеть тяжело.

Эйзенштейн:

— Очень хорошо. Волнующий романтический образ. Могучий, широкий, обаятельный.

Козинцев[124]:

— Продолжайте в том же плане. Выйдет оригинальный образ. Самобытное решение даете. Замечательно.

Трауберг[125]:

— Все-таки свое возьмем! Давайте, давайте. Это очень интересно.

Рошаль[126]:

— Выходит — значительный. Думает — большой человек двигается, самобытный. Уходит индивидуальность. Красивая, заманчивая, редкая и почти потерянная в искусстве романтика.

И проч.

12/IV

Вчера ночью меня подняли телефонным звонком с постели. Звонили из радиоцентра:

— Поздравляем. Вы — лауреат государственной премии! За «Богдана Хмельницкого»[127].

Через полчаса по просьбе Эрмлера ко мне пришла делегация: С. Эйзенштейн, В. Пудовкин, Э. Тиссэ[128], А. Москвин[129] и другие в номер с поздравлениями… Сегодня весь день поздравляют.

Пришел сегодня на военные занятия. Командир поднял роту — «Смирно» — и поздравил с наградой.

В кино все, от рядового до корифеев, жмут руку… Эйзенштейн, Козинцев, Эрмлер, Трауберг и другие говорили обо мне так хорошо. Мне так радостно… мне так хорошо… Радостно, что признают не случайное участие в картине, а весь комплекс моих трудов в искусстве.