Ралли Родина. Остров каторги - Максим Привезенцев

продолжал – разгоряченный, яростный, как будто снова вернувшийся в свое петербургское прошлое:

– Снедаемый думами, я долго искал бескровное решение, но, как ни пытался, так и не смог его отыскать. Ах, если бы не слова моего армейского друга, если бы не отвратные манеры моего названного отца-ростовщика, тогда, возможно, я бы не накрутил себя сверх всякой меры и все-таки отважился на откровенный разговор. Но к тому моменту, как я решился на убийство, Власов представлялся мне настоящим чудовищем, с которым у меня нет ничего общего, кроме, разве что, увлеченности моею несчастной Мари. При этом моя увлеченность казалась мне основанной на любви, а его – на голой похоти, оттого и ненавидел я ростовщика всей душой…

Инженер вдруг опустил голову и, зажмурившись, несколько раз шумно и быстро втянул воздух ноздрями – видимо, в надежде, что это позволит ему унять пожар эмоций, бушующий внутри. Однако, когда Ландсберг заговорил вновь, его голос дрожал так же, как прежде – словно струна на расстроенной цыганской гитаре.

– И вот я пришел к нему, выбрав подходящий момент, отослал служанку за квасом, а сам набросился на Власова… и зарезал.

Чехов отвернулся к окну, не в силах смотреть в лицо своему гостю.

– Потом я начал искать долговые векселя, чтобы их уничтожить. Нашел часть, ищу остальные, как вдруг натыкаюсь на письмо, адресованное мне, с пометкой – отправить такого-то числа. А число – день, на который у меня назначена свадьба. Не успеваю открыть его, как возвращается служанка и застает меня рядом с телом Власова, почти что с окровавленной бритвой в руках. Страх разоблачения – и вот она тоже…

Ландсберг запнулся. Чехов зажмурился.

– В ужасе от самого себя я уронил бритву и оперся на стол, чтобы не упасть. Однако, поняв, что под рукой моей бумага, я вспомнил про конверт. Открываю его и читаю письмо. А там – про то, что Власов желает мне и Мари долгих лет вместе, милостиво прощает все долги и делает меня своим единственным наследником, к которому после его смерти должно перейти все имущество… Прочтя это, я без сил опустился на ковер и в таком положении сидел, покуда не явилась полиция. Дальше меня отправили под суд, где я во всем сознался, но на предложение застрелиться и сохранить честь мундира ответил отказом…

– Почему? – вырвалось у Чехова.

– Не поверите: счел это слишком легким наказанием для себя. Какой прок от человека, который убил двоих и застрелился сам? Грехи, тем более такие страшные, как мои, необходимо искупать, и одного раскаяния тут мало. В общем, многие меня не поняли, презрительно списали все на малодушие, но я иного и не ждал. Я знал, что виновен, и готов был работать на каторге, не покладая рук, чтобы принести своей Отчизне хоть какую-то пользу. Так вот я и попал на Сахалин и начал по мере сил и возможностей менять его в лучшую сторону. Для меня этот остров – не просто место ссылки, это мое чистилище и одновременно с этим – мой дом. Так я отношусь к Сахалину. Меня не сразу тут поняли, случалось мне и в карцере побывать, питаясь дурным здешним хлебом и невкусной водой. Но я не жаловался, Антон Павлович, считая все происходящее в какой-то степени божественной карой, судьбой, которую Бог для меня предопределил. Возможно, это был всего лишь самообман, но он помогал мне чувствовать себя хорошим человеком, который совершил чудовищную ошибку, а не чудовищем, которое упрямо притворяется человеком. И даже письмо из Санкт-Петербурга не пошатнуло мою веру…

– Позволите спросить, о каком письме идет речь? – осторожно уточнил Антон Павлович.

Ландсберг шумно сглотнул, а потом тихо сказал:

– Помните того моего товарища, который убеждал меня в интересе Власова к Мари? Так вот… Один наш общий знакомый, не будучи в курсе этих бесед, прислал мне весть о том, что мой боевой друг сочетался браком с… моей бывшей невестой. Такое вот неожиданное, но притом вполне рядовое предательство. Мне одно только интересно: глядя на нее, не вспоминает ли он меня и то, что я совершил во многом из-за сказанной мне лжи?

Чехов снова закрыл глаза. Он не знал, насколько правдива история его гостя, но вполне допускал, что правдива целиком и полностью: уж точно таких «товарищей», как новоиспеченный супруг Мари, в высшем свете хватает с лихвой. Другое дело, что настолько доверять слухам Карл Христофорович, конечно же, был не должен, и наказание за свои страшные грехи ссыльный офицер несет вполне заслуженное. Впрочем, Ландсберг с себя вины не снимал, и это подкупало Чехова. Он бы чрезвычайно расстроился, если бы Карл Христофорович стал доказывать, что его опоили каким-нибудь дурманящим зельем, и он просто не понимал, что творит. Подобная глупая история могла перечеркнуть всю прежнюю дружбу… но ее, к счастью, не случилось.

– Хотя теперь это все, конечно, пустое, – продолжил Ландсберг. – У меня тут – любимая жена, двое чудесных детишек. Я их не заслуживаю, Антон Павлович, но каждый день благодарю Бога за то, что снова подарил мне возможность любить.

Тут Чехов не выдержал и сказал:

– Кононович во время нашей последней беседы сказал, что вы при желании можете в любой момент попросить о возвращении на материк, но не оставляете прошения. Все из-за вашего бывшего товарища?

– И это, конечно, тоже, не буду лукавить, – признал Карл Христофорович. – Но дело не только в нем. Дело в том, что моя каторга не может ограничиваться каким-то сроком. Я по-прежнему уверен: то, что я сделал, мне следует искупать до самой смерти, а, может, и после нее. Жить же, как и прежде, в беспечной праздности, проматывая накопленное… нет, эту главу своего бытия я давно закончил. Или, точней, она закончила меня.

Антон Павлович смотрел на этого человека и не мог понять, что к нему испытывает. Ландсберг идеально подходил на роль драматического героя: поначалу он был наивен, после проявил жестокость и теперь поражает смирением.

– Про вас бы книгу писать, – признался Чехов.

– А это вторая причина, кстати, по которой я прибыл, – хрипло сказал Карл Христофорович.

Антон Павлович не понял, что имеет в виду Ландсберг, и потому вопросительно на него уставился, ожидая, что гость пояснит свое необычное заявление.

И тот, разумеется, не заставил себя ждать.

– Видите ли, какое дело, Антон Павлович… – тщательно подбирая слова, снова заговорил Карл Христофорович. – Вы прибыли сюда писать правдивую историю острова Сахалин. Провести исследование, на которое прежде в одиночку никто не осмеливался… да и, справедливости ради, никого прежде не интересовали такие мелочи, которые беспокоят вас. И вот эта ваша тщательность – это, конечно, замечательное свойство… но нам ведь здесь и дальше жить,