Святой папочка - Патриция Локвуд

но стал избранным. После такого ты обязан прожить остаток жизни иначе, везде нося за собой это открытое окно, пока весь остальной мир со свистом несется в тар-тарары.

Мальчики стоят, затем опускаются на колени, а затем ложатся на пол, после снова встают; все это время их головы трогает епископ, причем пожимает так основательно, что я начинаю беспокоиться за их мозги. Другие священники тоже трогают их головы, видимо для пущей убедительности, а потом помогают им облачиться в новые одеяния. И целуют в шеи. Наверное, хотят дать им понять, что новая одежда им идет. Короче говоря, рубрика «Модное преображение» во всей красе, но с тревожным подтекстом, что новую одежду им нельзя снимать до конца жизни.

– И ты это почувствовал, – говорю я вслед каждому проходящему мимо священнику, – и ты тоже. И ты.

В конце идет мой отец.

– И ты это почувствовал.

– «ТЫ СВЯЩЕННИК ВО ВЕКИ ВЕКОВ!» – снова орет хор.

– Спасибо, – бормочу я себе под нос.

Все всегда думают, что их религиозные ритуалы – это воплощение достоинства, и попади они ненароком в чужой молитвенный дом, увидели бы там лишь кучку идиотов с промытыми мозгами, ведущих себя в крайней степени нелепо. Но сейчас что-то явно происходит, потому что плачет и моя мать, шмыгая пострадавшим носом, и мой отец, стоящий в толпе других мужчин. Семинарист достает из рукава носовой платок и промокает черные пуговицы своих глаз, наконец-то навсегда застегнутых. Он и другие кандидаты сверкают свежими стрижками. Сотни фотокамер вспыхивают разом, как по команде.

Возможно ли зафиксировать момент, когда нисходит и даруется сила, передаваясь из одной руки в другую? Она не спускается как тихая голубка, а высекается искрой пламени, на языке которого говорят друг с другом власть имущие. Но осторожно, ведь упади она не туда, и вся церковь взлетит на воздух.

Внезапно я замечаю кое-что действительно важное. Я вижу в толпе у алтаря пожилого священника, который когда-то приходил к нам домой. Некоторое время он был близким другом моего отца. Он мне не нравился, его кожа была слишком бледной и мягкой, как на отвисшем брюшке, у него были дурацкие моржовые усы, а как-то раз он высмеял Уолта Уитмена мне в лицо. Моему младшему брату тогда было пять, шесть или семь лет, точно не помню. Он был очаровательным белокурым мальчиком. Тот священник постоянно сажал его к себе на колени, сосредоточенно гладил его по волосам и давал ему сделать пару глотков гранатового вина из своего бокала. Он напевал имя моего брата бархатным голосом, декламировал его, как стихотворение, и поглядывал на мою мать, дескать, давай, останови меня. Я тогда уже научилась распознавать женоненавистников по тому, как они ведут себя с моей мамой.

– Маленьких деток нужно гладить, – говорил он таким голосом, что не оставалось сомнений – он ее ненавидел. Также он имел в виду кое-что еще.

Среди повседневных слов и простых жестов таится множество закоулков, в которых живет тайна. Тот священник мечтательно погрузился в счастливую альтернативную вселенную, где можно тихо пить вино и держать на коленях моего брата и сидеть в лихорадочном свете лампы. Когда я смотрела на него, за моим ясным безжалостным взглядом стояло само небо, на фоне которого вилось чахлое деревце сострадания. Дерево было нездешним, его корни тянулись из Иерусалима. Он все пил и пил, а его моржовые усы топорщились все сильнее и сильнее; он посмеивался над протестами моей матери так открыто, что мой желудок срывался на пару пролетов вниз; в конце концов моя разъяренная, раскрасневшая мать выгнала его из дома.

Когда я узнала, что он и семинарист – близкие знакомые, меня захлестнула старая, инстинктивная тревога. Однажды поздно вечером, когда все остальные легли спать, я рассказала ему об этих визитах, и на короткий миг мне показалось, что он понял. Я показала ему нашу семейную фотографию, где мы смеялись и паясничали перед рождественской елкой, но не смогла подобрать слова, чтобы описать самую странную часть: что священник становился все моложе и моложе, пока в конце концов и сам не стал походить на мальчика, юного и счастливого, который долго ждал вестей с почты и вот наконец узнал, что письмо пришло.

– Спустя годы его отправили на консультацию, – говорю я. – В Аризону или в Техас, или еще куда-то на юго-запад. Короче говоря, в одно из тех засушливых мест, где люди обычно начинают все сначала.

Я только и слышала, что он слишком много пил и вел себя неподобающе, что бы это ни значило. Я не знаю.

Это было странное чувство – вот ваши впечатления, а вот различные эвфемизмы, слухи и обрывки информации, которые их окружают, никогда ничего конкретного, просто неотступно преследующее ощущение, что говорить об этом более безответственно, чем молчать. В конце концов, вы ведь ничего точно не знаете. Семинарист пристально посмотрел на мое лицо, сделал несколько коротких вздохов и начал было:

– Я слышал…

А потом пошел и закрылся в своей комнате.

На следующий день он вернулся к этому разговору, полный решимости.

– Нет, я не думаю, что это было, – сказал он, – потому что…

И ты понимаешь, что увиденное тобой аккуратно откладывают в сторону, в высокую кучу грязного белья, которую никто никогда не видит. И ты чувствуешь себя глупо, и даже злишься на себя за то, что вообще упомянула об этом.

Я снова смотрю на массу мужчин у алтаря, которая движется, как единое тело. И повторяю про себя: кто в безопасности? Кто в безопасности?

Кто-то молится и громко взывает к Господу, чтобы Он помог бедным, жертвам предрассудков и нерожденным. Он ставит звонкое ударение на слове «нерожденным», а «бедные» и «жертвы предрассудков» звучат гораздо ровнее. Я вздрагиваю, словно услышав свое имя, и усилием воли перестаю слушать. Я отпускаю себя.

На меня накатывают забытые ощущения: как ты паришь в расплавленном времени, как понимаешь душу птиц, как твоя голова улетает на октаву вверх, а тело падает на октаву вниз. Как ты заколдован, и должен вместе со всеми вставать, и преклонять колени, и отвечать хором.

Религия муштрует, доводит все движения до полного автоматизма. Как однажды сказал Джейсон в своей фирменной авторитетной манере с примесью малапропизма: «Церковь дрессирует людей, как собак Чехова. Услышал выстрел – и сразу слюни потекли».

Я не причащаюсь, но само слово «причастие» воскрешает во рту этот вкус. В детстве мы ели просвиры горстями, часто путая их с мамиными диетическими чипсами. Они хранились в прочных пластиковых ведрах, которые было