Святой папочка - Патриция Локвуд

довольно поучительно – не суметь чему-то научиться. Я сломала голову, пытаясь решить эту проблему. Я мучилась неделю за неделей и чувствовала себя Хелен Келлер [42], которой учительница писала на ладони слово «вода» и поливала ее водой. Вода была холодной и чистой, а я все равно не могла понять, хотя иногда и была очень близка.

Однажды она привела меня в звуконепроницаемую комнату с пианино и провела урок там. Я чувствовала себя в полной безопасности, словно попала в надежную яичную скорлупу. Неожиданно я перестала бояться звуков, которые издают мои голосовые связки. Но нельзя же всегда петь в звуконепроницаемой комнате.

Она определила, что у моей сестры лирическое сопрано – ангельский термин, навевающий мысли об арфе. Во мне, напротив, она разглядела задатки «сентиментальной певицы». Это был такой вежливый способ сказать, что в нижнем регистре мой голос напоминал возбужденное мычание. Мое исполнение «Штормовой погоды» проясняло, почему от меня ушел парень: просто испугался тех звуков, что я издавала.

Я думала, голос раскрывает наши способности. Но когда я услышала Билли Холидей, я поняла, что голос может быть компенсацией за то, на что мы не способны. В нем может быть мастерство – такое же, как у некоторых писателей, что пишут книги, пробирающиеся между валунами того, на что они не способны, сначала с трудом, а затем все быстрее, ускоряются, опрокидываются, падают в ручьи и, задыхаясь, мчатся по камням.

Великие певцы также и великие интерпретаторы. У нее была всего одна октава, и она превратила ее в дело своей жизни.

Я думала, что голос должен быть демонстрацией легкости, ловкости и виртуозности. Но на деле оказалось, что он может раскрыть во всей неприглядной красоте все ваши недостатки, ошибки и ограничения. Голоса, которые мы слышим в себе, не идеальны. Все они отягощены дополнительным ритмом в виде боли.

В шестнадцать лет я хотела умереть. Жизнь была просто невыносимой, мне приходилось каждое утро просыпаться ни свет ни заря, сидеть за покосившимся столом и изучить историю Европы, генетику гороховых растений и строение женской репродуктивной системы. Лично ко мне все это не имело никакого отношения. Когда не получается точно локализовать боль в своем теле, кажется, что она пульсирует повсюду, во всем мире. Болят деревья, болят окна, залитые солнцем, даже ночь на среду болит. Пианино пылает от боли. Ноты сползают с него в агонии.

Учительница беспокоилась, думала у меня какие-то проблемы дома.

– Как дела… дома? – спрашивала она. Голосом, в котором звучало что-то особое, когда она говорила. Забота.

Что я могла ей сказать? Что мой дом вовсе не дом, а церковный приход, где в постели умер священник? И что его беспокойный призрак бродит по коридорам? Что этот дом безнадежен, что жизнь в нем похожа на ад, в котором приходится мучиться, день за днем превозмогая одни и те же страдания?

В стенах этого дома моей старшей сестре приснился дьявол. Он вылетел из шкафа, размахивая кожаными крыльями, и сказал, что никогда не оставит ее одну. А моя младшая сестра, бывало, подолгу сидела в ванне, в воде, обхватив руками колени и держа во рту кусок мыла. Даже повзрослев, она не может объяснить, почему это делала.

Временами мне казалось, будто этот дом соткан из криков, и я бродила по нему в поисках тихого уголка, единственного спокойного места, сокрытого в громоподобном воинственном мотиве.

В этом доме было трудно влюбляться, экспериментировать со своими волосами, развешивать плакаты на стенах, рисовать сердечки в тетрадках и слушать музыку, которая мне действительно нравилась. Я боялась купить помаду, мне не разрешали оголять плечи, а единственными духами, которыми я могла пользоваться, был какой-то пробник под кодовым названием «Мама собирается на симфонический оркестр». Мне не хватало ни смелости, ни знаний, чтобы придумать себе такое «я», которое могло бы противостоять этому, тому, чему угодно.

Не знаю, что именно было мне нужно. Я чувствовала внутри ту же пустоту, что была во мне до того, как я научилась читать. В какой-то момент я даже побрилась налысо, что, как мы позже узнали благодаря Бритни Спирс, было признаком безумия.

Возможно, мне бы помог секс, но единственное, с чем я тогда делила постель – это невыносимый мрак человеческого бытия, а с ним в постели было, прямо скажем, отстойно. Каждый раз, когда мы делали это, он исполнял Заупокойную мессу, и его смычок был ну очень миниатюрным.

Я не могла избавиться от ощущения, что «Лакримоза» застряла у меня в теле, а не в голове, повторяясь снова и снова обрывками и фрагментами, никогда не заканчиваясь, вынуждая мои руки и ноги двигаться в ее ритме. Она заставляла меня ходить так медленно, что иногда я вообще забывала, что иду, и просто падала из положения стоя.

Бывали дни, когда я не могла спеть ни одной ноты. Иногда я открывала рот, чтобы начать свои вокальные упражнения, а у меня невольно вырывался обиженный вой, как у кошки, которой наступили на хвост. Когда такое случалось, учительница велела мне ложиться на пол и делать дыхательные упражнения.

Певцы отличаются от остальных людей еще и тем, что их учат правильно дышать. Их дыхание – важный инструмент, как легкий обед, который придает сил, как ключик к чему-то большему. Если вам захочется упасть замертво, у вас ничего не выйдет, потому что в последний момент вы обязательно наберете полную грудь воздуха – как и учила вас музыка.

Мне всегда было трудно понять, чему хочет научить меня музыка. Однажды утром я приняла целую сотню таблеток «Тайленола», загуглив «домашние яды» и выбрав первое, что попалось на глаза. Все вокруг стало ярче, как будто я воспарила над кроватью. А потом я пошла и рассказала все родителям. Меня усадили в машину и отвезли в больницу.

Помню, как отец повернулся ко мне, плотно сжав губы, и процедил:

– Большое спасибо тебе за то, что испортила нам годовщину.

Я извинилась, прикрывая глаза от солнечного света. Я забыла, ну или просто была дочерью, которая никогда и не знала.

Когда мне в горло вставили трубку и начали закачивать в меня активированный уголь, я повернулась на бок и красноречиво блеванула черным потоком. Будь это фильм, можно было бы смело сказать, что в этот момент кинематограф превзошел сам себя. Я растеклась и застыла в идеальной композиции. Камера, снимавшая откуда-то сверху, жадно фиксировала каждую клеточку моего лица.

На следующее утро