Святой папочка - Патриция Локвуд

я проснулась и увидела трех посетителей, стоящих в дверном проеме моей палаты, точно группа колядующих. Они были членами какой-то религиозной организации, и после короткой и весьма неловкой проповеди о том, насколько высоко Бог ценит мою жизнь, вручили мне нечто, похожее на подержанного розового плюшевого медведя с сердечком-лампочкой в лапах – идеальное лекарство для шестнадцатилетней девочки, которая только что пыталась покончить с собой. Когда они ушли, я какое-то время рассматривала его, сжимая так, чтобы его дурацкое маленькое сердце загоралось снова и снова. Меня поразило, что я не утратила чувство юмора.

Отец тоже пришел. Сел на шаткий металлический стул у стены и заговорил. Никогда прежде его голос не был таким тихим и не обращался ко мне и только мне. Он сказал:

– Когда я в последний раз пытался сделать нечто подобное…

Остальное уплыло. Нежность его слов, осторожность и ласка, с которой они звучали, были так прекрасны. Он звучал как волна, вырезанная на мягком дереве.

Я пробыла в больнице еще некоторое время, посещая групповую терапию вместе с другими подростками и детьми, в числе которых была костлявая девятилетняя девочка, вся поросшая очень тонкой шерстью. Она печально сообщила мне, что ее держат в больнице взаперти, потому что она гений и может заставить скрипку делать все, что ей захочется.

Я мало что помню о самой терапии, кроме того, что нас всех собирали в одной комнате и заставляли целый час заниматься унылым искусством. Видимо, в больнице полагали, что такой род занятий должен как-то успокоить нас. Мы с девятилеткой лишь обменивались понимающими взглядами.

В то время я шутила даже чаще, чем обычно, и в кои-то веки носила очки.

– Она похожа на Дарью! [43] – в восторге восклицал мальчик, которого звали Патрик. Он был в отделении, потому что был одержим своей соседкой. – Я знаю, мы с ней всегда будем в жизни друг друга, – безмятежно проговорил он, когда мы сели в круг, а затем ни с того ни с сего вдруг разрыдался. В тот день, когда меня выписывали, он лежал на диване в задней части комнаты рисования, свернувшись калачиком и отвернувшись лицом в стене, раздавленный отчаянием. Прощаться он отказался.

В нем тоже жила своя песня, короткий нестройный припев которой повторялся снова и снова, до тех пор, пока у него уже не было сил его сдерживать. И вот он лежал на диване и трясся.

Когда я вернулась в школу несколько недель спустя, как раз приближалось Рождество, и настало время колядок. Самой приятной частью колядования было посещение череды красивых богатых особняков Сент-Луиса, домов, которые все еще мечтали о прекрасном будущем, в котором Сент-Луис будет крупным городом, где пьют дорогой алкоголь, едят жареные каштаны и носят черные шерстяные пальто, где идет снег и сверкающие снежинки летят на землю, обнявшись со звездами. В ту зиму мне особенно нравилось петь все эти минорные песни: про плющ и остролист, три корабля и три короля, всех птиц, которых я вспомню [44].

Когда мы закончили петь колядки, моя рыжеволосая учительница предложила мне подумать над тем, чтобы вернуться в хор в грядущем году, и меня это предложение так потрясло, что я не смогла ответить. Сердце выпорхнуло у меня из груди алым воробушком, а потом родители сказали, что мы все равно переедем в Цинциннати этим летом. Причин я не знала. Может, дело было в том, что я сделала. Так или иначе, на этом и закончилось мое пение.

Но было уже слишком поздно: оно уже проникло во все уголки моей жизни, оно держало меня на вытянутой струне. Часы на стене отстукивали ритм. «Диез, диез», – подсказывали они, стоило мне открыть рот.

Знаете, мне понадобилось очень много времени, чтобы написать эту главу, потому что я до последнего пыталась сделать ее красивой. В конце концов мне пришлось встряхнуть себя за шиворот, чтобы мое мычание стало более естественным. Нельзя сделать что-то красивым, оно или красивое, или нет.

Из оперных певиц мне больше всего нравилась Мария Каллас, потому что ее голос мог быть откровенно ужасающим. Если Элла Фицджеральд собирала свежайшие сливки, то Мария Каллас – свежайший навоз, из-под всех подряд – гусей, свиней да жаб. Временами она величественно приближалась к мелодичному пению курицы, да так, что казалось, вот-вот закудахчет. В континууме звуков она занимала наиболее далекую от совершенства точку.

«Распахни амбарную дверь у себя на затылке».

Иронично, но каким бы уродливым ни был мой голос, для исполнения уродливых песен он подходил меньше всего. Мне и самой куда больше нравились церковные песни, которые мы с сестрой пели на воскресных мессах, стоя в маленькой нише, полной торжественных красных свечей, которые вы могли купить за доллар, пока мой отец, облаченный в золотые одежды, совершал древний ритуал. На полуночной мессе в канун Рождества он пел вместе с нами «О святая ночь». Его голос было приятно слушать, особенно после пения некоторых священников, которые звучали так, словно из них все соки высосали огромные плотские комары. Не считая моего отца, священники – худшие певцы в мире.

Есть что-то особенно легкое в пении с членами своей семьи – даже у меня это получалось. Самое приятное – это встретиться с родным и близким голосом на одной ноте, после того как вы прогулялись по разным тональностям гимна, и слиться в единое целое. Если вы идеально попали, ваши голоса растворятся друг в друге и на минуту вы перестанете ощущать границы своего «я». Если делать это каждый день, можно потерять себя навсегда, но раз в год на Рождество – не страшно.

Меня учили проглатывать последнюю согласную, чтобы некоторые песни никогда не заканчивались, чтобы они тянулись как шлейф за вами на улицу, на солнечный свет.

Иногда мне кажется, я все еще слышу внутри себя эхо неразрешенных аккордов – и жду, когда же они отзвучат.

Я оставила музыку позади, но музыка навсегда осталась со мной. По вечерам мое тело хочет в оперу. По воскресеньям – устремляется на мессу.

Моя сестра осталась в домашней тональности и никогда не покидала церковь. Она будет вдыхать свежий воздух собора, пока жива, и там же испустит последний вздох, и ее голос будет вечно стремиться ввысь, окруженный ангелами.

Почему мне подобное недоступно? Потому что я пою глубоко в душе, потому что я – писатель.

«Вы всегда