Воспоминания о русской службе - Альфред Кейзерлинг

Когда мы поднялись по лестнице, по обеим сторонам которой шпалерами выстроились ламы, наверху нас ожидал стройный юноша лет восемнадцати, в красивом тибетском наряде и в шапке китайского мандарина, — хутухта. Он с достоинством ответил на мое приветствие, и я вручил ему украшенное гербом и императорскими вензелями собственноручное послание барона Корфа; засим меня провели в личные покои Живого Будды. Там он уселся на трон, сооруженный из священных подушек, а мне предложил кресло подле столика, стоявшего между ним и мною. На столике я увидел всевозможные изысканные безделушки, в числе коих были джонка с поднятыми парусами и крохотной командой, вырезанная из большого цельного куска янтаря, затем маленькая пятицветная фарфоровая лошадка с всадником — совершенно блистательное произведение мастеров лучшей китайской эпохи, подарок императора Чжан-цзы одному из предшественников нынешнего хутухты; были там и шахматы с чудесными резными фигурами. Надо полагать, всем этим вещицам просто цены нет. На стенах покоя были прикреплены консоли, уставленные золотыми, серебряными, бронзовыми и фарфоровыми изображениями Будды, разной величины, в разных позах. В целом все производило впечатление небольшого храма.

Я принял благословение Живого Бога, после чего нам подали на золотом подносе светлый китайский чай в крохотных чашечках, а затем Его божественность спустился на землю и между нами завязалась оживленная беседа.

Меня приятно удивило, сколь умно молодой хутухта задавал свои вопросы и с каким пониманием воспринял рассказ о нынешней обстановке в России. Особенно его интересовала политическая позиция барона Корфа в отношении Японии, Кореи, Китая и тамошнего всесильного тогда вице-короля Ли Хун-чжана {59}. При этом он весьма ловко избегал любых высказываний и всякой критики по адресу китайской императрицы. Он лишь позволил себе заметить, что несовершеннолетнему императору, наверное, очень тяжко сидеть в золотой клетке. В то время от имени сына правила старая императрица.

Между тем привезенные мною подарки были сложены в портике, и я испросил у хутухты разрешения вручить ему оные. Поэтому мы воротились в большую приемную залу, где надлежало устроить демонстрацию разнообразных новых изобретений, доставленных мною. Среди даров был и большой портрет барона Корфа в парадном мундире; я распорядился поместить его в центре, окруживши прочими подарками. Первым хутухта взял в руки именно этот портрет, долго и внимательно его рассматривал, а потом передал одному из лам, со словами: «Это блестящий ум и добрый отец», — и приказал установить портрет в своем личном храме.

После этого он взял бинокль, поднес его к глазам и заметил: «Те бинокли, что у меня есть, пожалуй, не так хороши, но и этот не намного лучше моих глаз».

Очень понравился ему телефон, которого он еще не знал и который тотчас испытал в действии, а еще больше — фонограф, об изобретателе коего, Эдисоне, я, по его просьбе, много рассказывал. Он спросил, как я полагаю, примет ли Эдисон приглашение посетить Ургу, ибо ему очень бы хотелось познакомиться со всеми его изобретениями. Чтобы не разочаровывать хутухту, я ответил, что Эдисон будет чрезвычайно польщен такою честью, однако ж приедет вряд ли, ведь он уже стар и не может покинуть свои изобретения.

Музыкальную шкатулку завели, и она весьма развеселила хутухту; он если и не чувствовал музыку, то куда как превосходно чувствовал ритм. Храмовая музыка и вообще пение у монголов всегда очень громки, однако неблагозвучны, по крайней мере для европейского уха. Одну коротенькую мелодию хутухта тотчас подхватил, а именно вальс из «Летучей мыши»: «Es gibt ein kleines Vogelhaus — das liegt nicht weit von hier — die Vögel fliegen ein und aus — und haben frei Quartier». Смеясь, он воскликнул: «Будто конь скачет!» — и велел своему студенту-«гофмаршалу» перевести слова песенки на бурятский, что и было исполнено; я хоть и не знаю, какой смысл мой Моэтус и студент вложили в эту песню, но Его святейшество остался доволен.

Вручив подарки, я попрощался, меня вновь усадили в паланкин и в сопровождении почетной свиты отнесли домой. Там я застал новое лицо: возле камина стоял повар-китаец, который встретил меня церемонным поклоном и спросил по-русски, что бы я хотел откушать на завтрак; он-де служил поваром у русского дипломата в Пекине и умеет готовить все китайские и европейские блюда. Я велел подать английский завтрак. И очень скоро он поставил передо мною яичницу-глазунью, баранью котлету, овсянку, а также гренки и крепкий английский чай.

УРГА И МАЙМАЧИН

Позавтракав, я попросил «гофмаршала» показать мне Ургу. Привели верховых лошадей (седло у меня было свое, потому что бурятские слишком узки), и мы большою компанией, в которой присутствовал и китайский чиновник-нойон {60}, видимо городской полицмейстер, выехали на прогулку. Меня поразили размеры и своеобразие монгольской столицы. По словам нойона, в ту пору там проживало 15000 человек, в том числе 10000 лам.

Урга стоит на большом караванном тракте Кяхта-Пекин. В четырех километрах от нее, на одном из притоков Орхона, впадающего в Селенгу, расположен китайский город Маймачин{61}, насчитывающий около 10000 жителей. Ежегодно в июне и в сентябре там происходили большие ярмарки, куда съезжалось до 200 000 человек. Эти ярмарки и торг в Кобдо были крупнейшими в Азии центрами скототорговли.

Вплоть до 1870-х годов в этом важном торговом пункте имелось российское консульство, а для защиты своих купцов Россия держала там военный пост, но и теперь в Маймачине, помимо китайских, существовали российские магазины и лавки. Барон Корф поручил мне прозондировать настроения в Урге на предмет возможности прикомандировать к хутухте постоянного представителя России, а в Маймачине учредить российскую торговую компанию.

Маймачин — первый китайский город, какой мне довелось увидеть. Не в пример монгольской Урге, он был обнесен высокой стеной с большими воротами. Однако через эти ворота никто ни заглянуть издали в город не мог, ни прямиком войти — перед каждыми воротами стояла стена, вынуждавшая приезжего подходить к ним сбоку. От Урги Маймачин отличался еще и тем, что здесь было множество путаных узких улочек и обнесенных стенами дворов. Китайские магазины выставляли часть своих товаров прямо на улице, в красивых резных павильонах, где над входом висели большие фирменные вывески. В центре города высился ямынь — резиденция китайского губернатора. В переулках буйно кипела жизнь, сновали толпы людей разных национальностей — китайцы, монголы, тибетцы, а кое-где и русские, порой мелькали американцы и европейцы, которых легко было узнать по тропическим шлемам. До большой осенней ярмарки оставалось несколько недель, и народ уже начал стекаться в город. Меня пригласили посетить китайского губернатора; я поблагодарил за приглашение и обещал как можно скорее ему последовать. Но в тот день побывал только у одного русского купца, отобедал у него и узнал много интересного о торговле в Монголии и о трудностях, с какими сталкиваются здесь русские.