Воспоминания о русской службе - Альфред Кейзерлинг

Когда солнце достигло зенита, мы подъехали к холму, где нас ждала красивая новая юрта; там жарился на углях нежный ягненок, под крышкой в европейской кастрюле варился рис, наготове стояла бутылка московской водки, а, кроме того, кумыс, арака и непременный кирпичный чай, вдобавок тибетские и китайские сласти — фрукты в меду с имбирем. Сельтерскую и лимонад мы везли с собой. Трапезничали наскоро, так как впереди было больше половины дороги. Дальнейший путь ничем не отличался от прежнего. Удивительно, что мой тарантас ни разу не отказал. Он преодолел множество скверных дорог, а путь по степи в целом был превосходен, но в таких скачках, когда экипаж порой подбрасывало на несколько футов, оси и колеса вполне могли бы рассыпаться в щепки.

Монголы обычно используют для таких поездок маленькие, легкие двуколки. Мы с Моэтусом заработали не одну шишку, однако обошлось без серьезных травм.

На закате в последних лучах солнца мы завидели вдали ламаистский город Ургу с ее храмами и дацанами, правда, ночь мы провели еще в юрте, очень удобной, доставленной на сей раз из Урги. Там меня ждали посланцы хутухты, с большим желтым хадаком и дорогим бурханом — статуэткой Будды.

После того как бурятский лекарь смазал наши шишки и ссадины какой-то киноварно-красной мазью и мы горячею водой смыли с себя пыль и грязь безумной скачки, состоялся ужин, превосходный, приготовленный на европейский манер. Нас приятно удивило, что закончился он не шампанским, а отличным мюнхенским экспортным пивом. Засим мы растянулись на мягких подушках и погрузились в сон без сновидений.

У ЖИВОГО БУДДЫ

Наутро, когда взошло солнце, нас торжественно приветствовали посланцы правящего ламаистского священства. И оттого последние десять километров нам довелось проделать с большим почетом, но и с изрядными неудобствами — в парадных китайских каретах; это крьггые двухколесные повозки, без сидений, только с тюфяком, на коем почетному гостю, собственно, и надлежит восседать — по китайскому обычаю подобравши под себя ноги. Каждую из этих повозок тащил рослый крепкий мул в богатой сбруе. Высоченные колеса были вызолочены и покрыты резьбою, верх раскрашен в российские цвета, а по бокам развевались флаги с двуглавым орлом. Ламы сопровождали нас верхом на лошадях.

Молодой бурят, в прошлом студент Петербургского университета, исполнял обязанности гофмаршала и толмача; этот образованный юноша обучал хутухту европейским наукам и вел его переписку с бароном Корфом. Он-то и позаботился, чтобы помимо разносолов монгольско-бурятской кухни мы могли отведать и русские кушанья, да и баварским пивом мы были обязаны тому обстоятельству, что, будучи в Петербурге, молодой бурят сиживал в ресторане у Ляйнера за одним столом с молодыми дипломатами и усвоил, что доброе пиво можно предпочесть шампанскому.

Столица Живого Будды раскинулась на холмах. На самом высоком месте стояла обитель хутухты — длинная дворцовая постройка, видом напоминающая дацан; к ее портикам с колоннадами вели широкие открытые лестницы; к дворцу примыкал храм, где почитали Живого Будду. Приемная зала располагалась в одном из прелестных дворцовых портиков.

На окрестных холмах тоже виднелись храмы, а меж ними множество беспорядочно разбросанных домишек и юрт. Урга занимала большое пространство, и вновь прибывшим было нетрудно найти в ее пределах место для своих юрт. Не припомню, чтобы я где-либо заметил деревья и кустарники; город стоял среди степи, на зеленой траве.

Когда мы в своих парадных двухколесных каретах въехали в город, нас встретила большая красочная толпа конных и пеших, которая провожала нас до самого домика, отведенного мне под жилье.

Возле этого дома нас ожидало высокопоставленное духовное лицо — вроде кардинала, с целой свитой священнослужителей; в знак привета он преподнес мне на большом хадаке еще одну статуэтку Будды и послание хутухты. Живой Бог благодарил меня за приезд, благословлял и выражал пожелание в скором времени принять меня в своей резиденции.

В сопровождении «кардинала» я вошел в дом; снаружи безликий, внутри он был устроен по тибетско-монгольскому образцу, только посредине вместо обычной угольной жаровни была большая печь-камин с колосниковой решеткой и специальным крюком, чтобы подвешивать над огнем котелок, а два стержня, концы коих были вмурованы в стенки, давали возможность жарить мясо на вертеле. Комнаты в этом жилище отделялись друг от друга не постоянными перегородками, а всего лишь яркими расписными ширмами, украшенными великолепной резьбою. Одно из помещений, предназначенное под канцелярию, было обставлено американской мебелью. В спальне я нашел умывальник со всеми принадлежностями и мягкую постель, устроенную на монгольский манер; домашний алтарь и тот не забыли. Все было чистое и новое. Для г-на Моэтуса рядом с домом поставили удобную новую юрту, еще несколько юрт отвели моим спутникам-ламам.

«Гофмаршал», то бишь петербургский студент, подробно объяснил мне все, что касалось дома, и попросил изложить мои пожелания, ибо хутухта хочет, чтобы я, представитель его знатного и влиятельного русского друга, барона Корфа, ни в чем не испытывал недостатка.

Я спросил, какой час хутухта благоволил назначить, чтобы принять меня, и в ответ услышал: «Ближайший удобный для вас; хутухта льстит себя надеждою, что час этот наступит скоро».

Между тем успел подъехать и тарантас с нашей поклажей; я мог тотчас облачиться в парадное платье и сказать гофмаршалу, что и сам я желаю, не мешкая ни минуты, поблагодарить Его святейшество за оказанный мне почетный прием и передать ему дружеский привет и подарки барона Корфа.

Возле дома ожидал паланкин с четырьмя носильщиками, в котором надлежало поместиться мне; остальное общество — г-н Моэтус, «кардинал» и «гофмаршал» — сопровождало меня пешком. Подарки я распорядился нести следом, а было это вот что: фонограф, предшественник граммофона, новейшее в ту пору изобретение Эдисона; телефон с несколькими аппаратами и надлежащими проводами; очень красивый большой цейсовский бинокль, лучший по тем временам; большая музыкальная шкатулка и к ней огромное количество пластин с маршами, танцами, романсами и популярными песенками; великолепный винчестер и несколько ящиков с русскими конфетами, киевским вареньем, сладкими наливками и московской водкой.

Когда мы поднялись по лестнице, по обеим сторонам которой шпалерами выстроились ламы, наверху нас ожидал стройный юноша лет восемнадцати, в красивом тибетском наряде и в шапке китайского мандарина, — хутухта. Он с достоинством ответил на мое приветствие, и я вручил ему украшенное гербом и императорскими вензелями собственноручное послание барона Корфа; засим меня провели в личные покои Живого Будды. Там он уселся на трон, сооруженный из священных подушек, а мне предложил кресло подле столика, стоявшего между ним и мною. На столике я увидел всевозможные изысканные безделушки, в числе коих были джонка с поднятыми парусами и крохотной командой, вырезанная из большого цельного куска янтаря, затем маленькая пятицветная фарфоровая лошадка с всадником — совершенно блистательное произведение мастеров лучшей китайской эпохи, подарок императора Чжан-цзы одному из предшественников нынешнего хутухты; были там и шахматы с чудесными резными фигурами. Надо полагать, всем этим вещицам просто цены нет. На стенах покоя были прикреплены консоли, уставленные золотыми, серебряными, бронзовыми и фарфоровыми изображениями Будды, разной величины, в разных позах. В целом все производило впечатление небольшого храма.