Воспоминания о русской службе - Альфред Кейзерлинг

ПОЕЗДКА В УРГУ

Урга[7] расположена во Внешней Монголии, которая тогда политически принадлежала Китаю и была резиденцией хутухты, Живого Будды, высшего ламаистского вельможи на всем Востоке. Ту же роль, что в Тибете играла Лхаса, в Монголии играла Урга. Восточные монголы воздавали хутухте божественные почести, сравнимые с почестями, какие воздавали далай-ламе. Обычно эта инкарнация Будды была отроком, от имени которого правили окружавшие его ламы. Достигнув совершеннолетия, хутухта должен был отправиться к пекинскому двору, чтобы в тамошнем буддистском храме принять поклонение китайских ламаистов и принести дань уважения китайскому императору. Поскольку китайское правительство боялось влияния взрослого и самостоятельного хутухты, обычно на обратном пути в Ургу Живой Бог внезапно умирал, и его место опять занимал ребенок — воплощение усопшего.

При выборе нового хутухты важную роль играли политика Китая и тибетского далай-ламы. Как правило, это воплощение Будды находили не в Монголии, а в Тибете, причем ребенок происходил из семьи, политически индифферентной для Китая и Тибета, и непременно был отпрыском девы.

Привезенный в Ургу ребенок тотчас становился объектом божественного поклонения и воспитывался в убеждении, что он вправду является воплощением своего предшественника. Как ни странно, такие дети, судя по рассказам, помнили и жизнь предыдущего хутухты, так что, например, узнавали предметы, какими он пользовался, а также обстановку, в которой он жил, да и привычки его становились их привычками. Наставники тщательно пеклись о физическом и духовном развитии хутухты. Воспитание его было, с одной стороны, буддистско-богословским, с другой — светско-политическим. Хутухта мог беспрепятственно наслаждаться мирскими радостями, ездить верхом, охотиться, общаться с женщинами, только жениться ему запрещалось. Его политический вес был столь велик, что Россия, намереваясь развивать торговые контакты с Монголией и приобрести там влияние, искала его дружбы.

Тогдашний ургинский хутухта как раз достиг возраста, когда ему полагалось совершить поездку в Китай. Однако на редкость смышленый юноша не уступал нажиму своего окружения и Пекина и под разными предлогами ловко откладывал отъезд. Он прекрасно знал, какие опасности грозят ему в связи с поездкой в Китай. В Урге же он был в безопасности, там и китайское правительство не осмеливалось сократить срок его инкарнации. К России хутухта питал благорасположение и рассчитывал, что в случае сложностей с Китаем Россия ему поможет.

Чтобы еще упрочить эту дружбу, барон Корф поручил мне съездить в Ургу и передать хутухте его подарки и приветственное послание. Поскольку бурятские ламы весьма одобряли намерение барона Корфа, бандидо-хамбо-лама попросил меня взять в сопровождение нескольких почтенных лам, которые ламской почтой доставят меня в Ургу.

До сих пор в поездках по степи я вполне довольствовался седлом и легким тарантасом, на котором туда прибыл, но для путешествия в Ургу пришлось вызвать из Читы большой экипаж. Из Гусиноозерского дацана, резиденции бандидо-хамбо-ламы, мне предстояло проделать до Урги около 400 километров. Путь лежал в основном через холмистую степь, но встречались и глубокие овраги, и речки, где не было ни мостов, ни паромной переправы. Да и тракта как такового не существовало — езжай как хочешь и выбирай, смотря по времени года, самый удобный путь.

Настоящий столбовой почтово-караванный тракт вел через Кяхту, Ургу и Калган в Пекин; второй тракт, связывающий Россию и Китай, шел через Кобдо и Чигу-Чен в Туркестан. Только на этих трактах иностранец имел свободу передвижения. Повсюду в других местах требовалось особое разрешение китайских властей. На этих трактах имелись заезжие дворы и караван-сараи. Мой же путь лежал через монастырские пастбища, где в двух местах специально для меня разбили юрты. Способ, каким меня везли, считался особым отличием, так ездили только ширету и важные китайские чиновники, когда бывали гостями монастырей.

Аамская почта иначе называется солнечной почтой — с восходом солнца она отправляется в путь, а с закатом останавливается. Только в чрезвычайных случаях или при необходимости смазать оси делается остановка среди дня. Когда я рано утром вышел из юрты, солнце еще не взошло. Тарантас с поклажей и удобной постелью для меня был готов к отъезду, но лошади не запряжены. Передние концы оглобель были подняты на уровень конской спины, соединены примерно десятифутовой поперечиной и в таком положении — их можно было только поднять, но не опустить — закреплены на козлах. Меня попросили поудобнее устроиться в тарантасе и приготовиться к дороге. После того как г-н Моэтус, мой верный драгоман, и я улеглись на мягкие подушки, двое всадников подхватили поперечину и утвердили ее концы перед собою на седлах. По обе стороны тарантаса были прикреплены по четыре свитые из конского волоса веревки длиною футов десять-двенадцать — и вот восемь всадников взялись за них, пропустили под левой или соответственно правой голенью, а концы крепко зажали в кулаке. С первыми лучами солнца к тарантасу подошел ширету, преподнес мне на прощание длинный красный хадак, взмахнул рукой — и под взрывы смеха и веселые возгласы хои-хои! ламская почта рванула с места в карьер. Позади и рядом по степи мчалась на полном скаку целая орда мужчин, женщин и детей. Через несколько километров со всех сторон подлетели новые конники, явно поджидавшие нас. Не снижая скорости, они поменялись местами с прежним сопровождением, влекшим тарантас, так что скачка продолжалась с новыми силами и с новой быстротой.

Когда предстоит такая поездка, о ней оповещают всех кочевников, относящихся к монастырю, и они со стадами и семьями отовсюду съезжаются в те места, где поедет почта, и, как только завидят экипаж, подлетают на полном скаку, чтобы сменить усталых всадников. Каждый старается, пусть даже ненадолго, подхватить веревку или поперечину, а остальные следуют за почтой, пока лошади не устанут. Все хохочут, кричат и, наверно, подшучивают над седоками. У меня был с собой шоколад, и я угостил им всадников; от непривычного вкуса они скривились, чем явно позабавили остальных. На нас самих и на тарантас здешний народ смотрел как на диковинных обезьян в клетке. Но все шло совершенно дружелюбно и вполне мирно.

Временами, правда, было трудновато сохранять доброе настроение, когда, например, на крутом спуске всадники не могли удержать тарантас, прыскали в стороны, а неуправляемый экипаж катился вниз по склону и в конце концов останавливался в речке или в кустах. В таких случаях за дело принимался один из наших квартирмейстеров-лам, ехавших верхом; сперва он обрушивался на конников, потом просил у нас прощения за их неловкость и неумение удержать тарантас. Потом, привязав к оглоблям еще несколько веревок и зацепив ими тарантас сзади, за работу брались новые всадники, так же быстро, как скатился вниз, тарантас выбирался наверх, и путешествие продолжалось в том же темпе.