Бунин. Жизнеописание - Александр Ба­бо­ре­ко

Бунин был занят подготовкой к изданию своих книг. Вера Николаевна и Пушешников совместно переводили «Грациэлу» Ламартина. В. Н. Муромцева-Бунина сообщала Юлию Алексеевичу из Одессы 24 марта 1912 года: «По целым дням мы работаем с ним (Пушешниковым. — А. Б.) над „Грациэлой“ — коллективное творчество…» [566] 1 апреля Вера Николаевна и Пушешников выехали из Одессы в Москву. Бунин остался в Одессе еще на месяц.

В первой половине апреля Бунин приезжал в Киев, здесь было его выступление. На это указал мне К. И. Чуковский, читавший (9 апреля 1912 года) лекцию об Уайльде.

Одиннадцатого апреля В. Н. Муромцева-Бунина писала Ивану Алексеевичу: «Сейчас я получила вырезки из газет. Очень ругает тебя „Новое время“. Кончается так: „От писаний наших венчанных лаврами изящных словесников становится не по себе“. Это по поводу „Захара Воробьева“» [567]. Реакционная газета в этом рассказе Бунина увидела пасквиль на Россию.

В мае 1912 года Бунин был в Москве, 9-го он с братом Юлием ездил в Симонов монастырь; вечером, сидя в ресторане Тестова, «говорили о <Н. И.> Тимковском, — пишет Бунин в дневнике, — о его вечной молчаливой неприязни к жизни. Об этом стоит подумать для рассказа».

Семнадцатого мая Бунины приехали в деревню, вместе с Юлием Алексеевичем прожили здесь и июнь.

«19 мая <1912>. Глотово (Васильевское).

Приехали позавчера.

Пробыли по пути пять часов в Орле у Маши. Тяжело и грустно. Милая, старалась угостить нас. Для нас чистые салфеточки, грубые, серые; дети в новых штаниках.

Орел поразил убожеством, заброшенностью. Везде засохшая грязь, теплый ветер несет ужасную пыль. Конка — нечто совершенно восточное. Скучная жара.

От Орла — новизна знакомых впечатлений, поля, деревни, все родное, какое-то особенное, орловское; мужики с замученными скукой лицами. Откуда эта мука скуки, недовольства всем? На всем земном шаре нигде нет этого.

В сумерках по Измалкову. У одной избы стоял мужик — огромный, с очень обвислыми плечами, с длинной шеей, в каком-то высоком шлыке. Точно пятнадцатое столетие. Глушь, тишина, земля.

Вчера перед вечером небольшой теплый дождь на сухую сизую землю, на фиолетовые дороги, на бледную, еще нежную, мягкую зелень сада. Ночью дождь обломный. Встал больным. Глотово превратилось в грязную, темную яму. После обеда пошли задами на кладбище. Возвращались по страшной грязи по деревне. Мужик покупал на улице у торгаша овечьи ножницы. Долго, долго пробовал, оглядывал, торгаш (конечно, потому, что надул в цене) очень советовал смазывать салом.

Мужик опять точно из древности, с густой круглой бородой и круглой, густой шапкой волос; верно, ходил еще в извоз, плел лапти, пристукивал их кочетыгом при лучине.

Перед вечером пошли на луг, на мельницу. Там Абакумов со своими ястребиными глазами (много есть мужиков, похожих на Удельных Великих Князей). Пришел странник (березовский мужик). Вошел, не глядя ни на кого, и прямо заорал (этот стих и следующий — „Три сестры жили…“ — приведены Буниным в рассказе „Я все молчу“. — А. Б.):

Придет время,Потрясется земля и небо,Все камушки распадутся,Престолы Господни нарушатся,Солнце с месяцем примеркнут,И пропустит Господь огненную реку,И поморит нас, тварь земную,Михаил Архангял с небес сойдет,И вострубит у трубы,И возбудит всех мертвых из гроба,И возглаголет:Вот вы были-жили Вольной волей,В ранней обедне не бывали,Поздние обедни прожирали:Вот вам рай готовый, —Огни невгасимые!Тады мы к матери сырой земле припадаем,И слезно восплачем, возрыдаем.

(Я этот стих слыхал и раньше, немного иначе.)

Потом долго сидел с нами, разговаривал. Оказывается, идет „по обещанию“ в Белгород (ударение делает на „город“), к мощам, как ходил и в прошлом году, дал же обещание потому, что был тяжко болен. Правда, человек слабый, все кашляет, борода сквозная, весь абрис челюсти виден. Сперва говорил благочестиво, потом проще, закурил. Абакумов оговорил его. Иван (его зовут Иваном) в ответ на это рассказал, почему надо курить, жечь табак: шла Богородица от Креста и плакала, и все цветы от слез ея сохли, один табак остался: вот Бог и сказал — жгите его. (В рассказе „Худая трава“ эти слова говорит Аверкий. — А. Б.) Вообще, оказалось, любит поговорить. Во дворе у него хозяйствует брат, сам же он по слабости здоровья даже не женился. Был гармонистом, то есть делал и чинил гармонии. Сидел в садах, на огородах. Разговор начал певуче, благочестиво, тоном душеспасительных листков, о том, что „душа наша в волнах, в забытищах“.

Потом Иван зашел к нам и стал еще проще. Хвалился, что он так забавно может рассказывать и так много знает, что за ним, бывало, помещики лошадь присылали, и он по неделям живал в барских домах, все рассказывал. Прочитал, как слепые холстину просят:

Три сестры жили, три Марии Египетские были,На три доли делили, то богаты были.Одну долю отделили, незрящее тело прикрывали,А другую долю отделили по тюрьмам-темницам,Третью долю отделили по церквам-соборам.Не сокращайте свое тело хорошим нарядом.А сокрасьте свою душу усердным подаяньем.Ето ваше подаяние будет на первом присутствииКак свеча перед образом-Богом.Не тогда подавать, когда соберемся помирать,А подавать при своем здоровьи,Для своей души спасенья,Родителям поминовения.На том не оставьте нашей просьбы!

Рассказывал, что если слепым не подают, они проклинают:

Дай тебе, Господи, два поля крапивыДа третье лебедыДа тридцать три беды!Новая изба загорись,Старая провались!

Вечером гуляли. Когда шли на Казаковку, за нами шла девочка покойного Алешки Барина, несла пшено. „На кашу, значит?“ — „Нет, одним цыплятам мать велит, а нам не дает“. Мать побирается, девочка все одна дома, за хозяйку, часто сама топит. „У нас трусы есть, два, цыплят целых двенадцать…“

20 мая 1912 г. Ходили в лес. Возвращались по деревне. Иван у старика, старик идет вместе с ним в Белгород.

День прелестный. Вечером были в Колонтаевке. (Изображена в „Митиной любви“ под названием Шаховское. — А. Б.) Соловьи.

21 мая. Еще лучше день, хотя есть ветерок. Ходили на кладбище. Назад через деревню. Как грязны камни у порогов! Солдат, бывший в Манджурии. Море ему не нравится. „Японки не завлекательны“ <…>