(не)свобода - Сергей Владимирович Лебеденко

койки в камерах, пояснила Диана, предназначались для «заслуженных» сиделиц, ну или тех, кто обеспечивает камеру богатыми передачками. А еще для беременных. Остальных – на верхнюю койку, откуда можно ненароком навернуться посреди сна. И всё равно хуже всего тем, кому приходилось лежать на полу.

Наташа не хотела лежать на полу. Дело было не в том, что пол был грязный, и не в том, что можно было себе застудить что-то. Просто мерзнуть не хотелось. А холод будто это чувствовал: лепился к Наташе, словно скользкая влажная тянучка, которую случайно зацепил пальцем.

Но больше всего ей, конечно, хотелось домой.

– Но мы попробуем тебя определить вниз, – улыбнулась ей Диана и слегка коснулась рукой плеча. – Больным обычно уступают. Всё будет в порядке.

Их продержали не так долго – полдня, может быть; часов у Наташи не было, а на «сборке» часы отсутствовали, как и любой другой привычный предмет цивилизации. Регистрировали. Сначала в картотеку занесли Диану, следом шла Наташа.

– Маславская Наталья Григорьевна, – хмуро печатал на стареньком компьютере полноватый мальчик в мундире. – Сто пятьдесят девятая…

– Мне вот с Дианой Владимировной, пожалуйста, – робко подала голос Наташа. Она уже видела, как заключенные просят отправить их в ту или иную камеры: некоторые хотели быть поближе к знакомым, а у других были статьи, вызывающие отторжение у тюремного сообщества.

Надзиратель глянул на нее исподлобья, потом перевел взгляд на стоявшую рядом офицершу. Та коротко покачала головой, и в унявшихся было ногах Наташи снова запульсировала боль.

– На вас распоряжение особое, – сказал надзиратель, повернувшись обратно к монитору. – Куда надо, туда и пойдете.

Не самое ободряющее заявление. Значит, устроят ей специальный режим… Но всё оказалось не так страшно.

После душа (разумеется, холодного – ручка горячей воды тут уже давно была анахронизмом) Наташа в своем спортивном костюме со стразами, который на фоне изъеденных плесенью кирпичных стен выглядел, словно бродвейский мюзикл в заброшенной сибирской деревне, с матрасом под мышкой неловко просеменила к камере, в которой ютились уже полсотни женщин.

– Привет, – гаркнули у нее над ухом, и Наташа сначала не поняла, где оказалась: это же женская колония, а не мужская, так откуда здесь мужчины? Но голос принадлежал крупной женщине с мозолистыми мускулистыми руками и в белом платке. Выбивающиеся из-под платка волосы слиплись: в камере хоть и было, чем дышать, в отличие от душегубки-«сборки», но и здесь температура была под все двадцать пять. – Кто такая, по какой статье?

Забавно, но первой Наташа вспомнила статью, а уже потом – собственное имя. Неизвестно, с чем в ближайшие месяцы ей придется породниться больше.

Смотрящая к ее диабету отнеслась с пониманием, но селить Наташу на первом ярусе отказалась: мест нет. Наташа охотно готова была в это поверить – несмотря на ночное время, в камере стояла такая суета, что оставалось непонятным, как все эти люди друг с другом уживаются двадцать четыре часа семь дней в неделю. Да и Наташу успокоило уже то, что никто не стал задавать ей всяких каверзных вопросов, как в историях про тюрьму, – про куда мать посадишь и прочее.

Наташе отвели место с видом на окно. Наверно, в качестве компенсации за ее состояние, подумала Наташа, когда в белом блеске луны огнем брызнула возвышающаяся рядом с колонией церковь. Так недолго и в Бога уверовать. Вот только ни одной молитвы, каким учила ее в детстве раскольница-бабушка, она уже не помнила.

Поскольку всю ночь камера бурлила жизнью, сон не шел. И чего им всем не спится? Потом Наташа узнала, что тут все спят в основном днем, а ночь отведена для других жизненно необходимых для тюремного сообщества операций: от звонков родным до переговоров с другими камерами. Но тогда она надеялась заснуть, так, чтобы утром оказалось, что весь этот мучительно длинный день был всего лишь еще одним кошмаром…

…А потом вдруг кто-то толкнул шконку – и Наташа, тщетно пытаясь уцепиться за край матраса, полетела вниз, прямо на занятые какой-то босой зэчкой половицы.

Упала и заплакала. Раз третий за день. Нога теперь жутко саднила, в голове пульсировала боль, а вместе с ней – вопрос: и что теперь, так всегда будет? Теперь все ее бросят? Теперь всем будет плевать? Наташа зарыдала, на этот раз навзрыд, как русские бабы только и умеют. Прекратились рыдания только тогда, когда чья-то ладонь помогла ей встать. Наташа неловко оправилась, стерла рукавом с щеки слёзы и открыла глаза.

Это была Диана.

– Не ушиблась? – участливо спросила она.

Теперь у нее появилась подруга, решила Наташа.

Есть такие песни, которые знаешь наизусть, хотя никогда не учила слов. Чаще это происходит с привязчивыми мелодиями из телека или радио, конечно.

Обживаешься на новом месте, прежде для тебя незнакомом, однажды открываешь глаза – и слышишь, как кто-то мычит мелодию. Едва слышно, чтобы никого не разбудить. Сорок человек в камере, неудобств никому создавать не хочется. И вот ты уже не спишь, а лежишь на тонкой, прохудившейся подушке, смотришь на желтое пятно в форме Незнайкиной шляпы на матрасе сверху, и не замечаешь даже, как в такт мелодии бормочешь слова, которые успела выучить за свою неполную неделю пребывания в СИЗО.

…Права была Диана. В тюрьме хочется говорить. А когда говорить не с кем – разминаешь язык песней. Чтобы не одичать.

Ту, что пела, губы сомкнув, звали Ладой. Как славянскую богиню любви. Только эту Ладу никто не любил. Потому она и мыла сортиры и протирала полы в камере. Страшноватый парадокс в обмен на страшноватое прошлое. У Лады было двое детей от первого или второго брака; тут мнения разделились, потому что с Ладой запрещено было разговаривать – опущенная, обиженка, коза. Обиженкой стала как раз потому, что тех двоих детей утопила в ванной. Дальше – странное. Как утопила, не помнит, как тела опускала в речку, тоже. Говорила – голоса приказали. Потом Наташе рассказывала старшая по камере, что Ладу, дескать, даже к батюшке водили – экзорцизм устраивать, как в ужастиках. Она уверяла, что в нее духи вселились и заставили деток погубить, хотя экспертиза признала ее чуть ли не симулянткой. Но кто тем экспертам верит? Все знают, чего сто́ят ментовские экспертизы. Некоторые даже могут перечислить точные расценки. А вот о том, что было после экзорцизма, версии разные ходили. Какие-то девочки передавали слушок – мол, не очень хорошо изгнание бесов закончилось: из церкви самого батюшку изгнали, да и чуть ли не сгинул он. Другие уверяли: это Ладу взашей вытолкали, причем батюшка тянул ее