Франчиска - Николае Бребан

Петрашку вскинул голову, бросил на нее короткий взгляд и молча уставился в рюмку. Никто не поддержал этого разговора.

«С другой стороны, — вновь заговорила мать, — нужно было бы все сменить и переоборудовать, ведь даже мешки хранить негде. Позавчера, когда шел дождь, все мешки, которые лежали во дворе у стены, промокли…»

«Так почему же вы не купите?» — на всякий случай спросил отец, рассматривая на свет рюмку с таким блаженным видом и неопределенной улыбкой, словно он только что проснулся и хотел сказать: «Как хорошо я выспался!»

«Если мы купим крупорушку, — продолжала мать, то привлечем к себе тех, кто приходит издалека с полными мешками и мелет кукурузу для свиней. Все из Хеморода, из Апа, из Белинца-де-Сус ходят на мельницу к Тоту именно потому, что у него есть две крупорушки».

Тетя Мэриуца внимательно поглядела на мать, пытаясь угадать, что та думает. Она чувствовала превосходство моей матери, перед которой не столь еще давно преклонялась, и теперь, пытаясь бунтовать против нее, вдруг начала колебаться. Бросая короткие и пытливые взгляды на свою сильную противницу, тетя Мэриуца как бы у нее же просила помощи в борьбе против нее.

«Покупайте крупорушку! — сказал мой отец. — Деньги у вас есть».

Всем было известно, что в практических делах он человек неопытный. Соображал он медленно, его легко было убедить, и поэтому никто не принимал в расчет его мнение. Он тоже об этом знал и поэтому в присутствии жены в большинстве случаев старался не высказываться, а во время серьезных разговоров и подавно молчал, налегая на вино. Прибежищем от житейских забот для него служил или бокал, наполненный бледно-желтой жидкостью, или мы, дети. Моя мать, тщательно скрывавшая от всех его слабость, в глубине души презирала отца, но не за мягкость характера, не за явную неприспособленность, а именно за пристрастие к вину. С той поры, как мать и Петрашку объединились под одной вывеской и начали скромные, а иногда и глупые спекуляции со своим капиталом, отец оказался совсем не у дел. Когда решение уже было принято обоими союзниками, мать чисто формально, на всякий случай спрашивала отца: «Как ты думаешь, если сделать вот так? Не лучше ли будет?», — он ничего не отвечал, точно зная, что решение обсуждению не подлежит, что любое его мнение будет уничтожено одной-двумя короткими репликами, что все будет так, как пожелают мать и Петрашку.

«Что я думаю? — пожимал он плечами. — Ты ведь знаешь, что я…»

«Ладно! Но ты ведь можешь высказать свое мнение?» — настаивала мать.

Отец вновь пожимал плечами, и лицо его приобретало невинное, отчужденное выражение, которое всегда выводило мать из себя.

«Что это значит! — Глаза ее начинали метать молнии. — Чего ты увиливаешь? Чего пожимаешь плечами? Скажи хоть что-нибудь!»

Раздражение матери нарастало, потому что ей нужно было услышать не совет, не мнение, а простое формальное «да»; ее приводило в бешенство то, что отец прекрасно знал, что ей нужно, но отказывался произнести даже это «да», которое все равно ничего не решало. Из-за этого пустяка у них происходили шумные скандалы.

«Что ты хочешь? — спрашивал в конце концов отец после яростных споров. — Ты хочешь, чтобы я просто-напросто дал ничего не значащее согласие?»

«Вот именно! — говорила мать ровным голосом, хотя и была выведена из себя. Она никогда не кричала. В моменты гнева голос ее становился как будто еще более чистым, звучал отчетливо и звонко, и только лицо ее теряло свои краски и становилось белым как полотно. — Да! — повторяла она своим музыкальным голосом, — я хочу услышать это ничего не значащее «да»! Ну, скажи мне!»

Отец в таких случаях с удивлением смотрел на мать, и казалось, будто он сейчас откроет рот и воспроизведет это противное «да», но он отделывался какой-нибудь фразой вроде следующих: «Ты ведь знаешь, что в подобных вопросах…» или «Какая необходимость вам услышать мое мнение, когда вы знаете…»

Он не произносил этого «да», словно хотел подчеркнуть свое полное бессилие и беспомощность, улыбаясь при этом ласковой, виноватой, какой-то детской улыбкой, как человек, добровольно устранившийся от всяких дел и сознательно жертвующий собой до конца, даже когда другие дают ему порой возможность как-то обнаружить свою самостоятельность, хотя бы присоединяясь к их решению.

«Нет, нет, — как бы говорили его покатые плечи и добродушно улыбающееся лицо, — я человек несведущий, мягкий, я растяпа! Но оставьте меня таким, какой я есть. — И здесь, казалось, сквозь его унижение начинало проступать высокомерие. — Не нужно меня отталкивать, я и сам отойду в сторону, и это будет мой решительный шаг! Оставьте мне по крайней мере эту возможность».

Иногда после многочасовых жарких споров и оскорблений моя мать, раздраженная непроницаемым добродушием отца, взвинченная до предела, вдруг с каким-то подозрением, почти страхом обращала на него взгляд. Но он продолжал улыбаться все так же кротко и униженно, из-за чего мать снова впадала в ярость. «Мне не нужно твое унижение, — как бы кричали ее глаза и метали при этом молнии, — я не знаю, что делать, меня сбивает с толку, выводит из себя твое самоуничижение! Я согласна: будь униженным, будь бессильным, я согласна с тем, что ты отрицаешь сам себя, не высказываешь собственного мнения, но все это должно быть в тех пределах, которые устанавливаю я. Я хочу, чтобы твое самоотрицание служило мне! Чтобы не бессилие и беспомощность, а твое послушание мне было абсолютным! Этого я хочу!»

В течение многих лет это пассивное сопротивление отца было источником всех ссор, даже мелких разногласий, но в этой подспудной борьбе отец всегда выходил победителем. Абсолютной продолжала оставаться его беспомощность, его бессилие, но не его покорность матери.

В тот вечер отец впервые, даже без всякого побуждения извне, выразил свое сочувствие предложению матери. Она говорила несколько иронически, будто в насмешку, но все знали, что именно так она формулирует все свои решения. Возможно, что она обо всем уже договорилась с Петрашку и теперь оставалось самое незначительное, а именно довести это решение до сведения тех, кто формально мог участвовать в его принятии. Поэтому все и удивились (а моя мать прежде всего), когда отец, как бы предваряя события, одобрил ее предложение. Отец же, почувствовав всеобщее удивление, которое вызвал своей фразой, смутился и выглядел как ребенок, вмешавшийся в разговор взрослых. Тетя Мэриуца не вставила в разговор ни слова. Она, можно сказать, была единственным человеком, который не опустился до обсуждения вопроса о мельнице. Это была форма ее бессильного протеста, но на большее она