Черная пантера - Барбара Картленд

— Она была странным человеком. Оглядываясь назад и вспоминая наши разговоры, я чувствую, что наделял ее гораздо большим умом, чем она обладала на самом деле. Ведь для меня были важны не ее умственные способности, не ее знания, а нечто другое, что мне трудно объяснить, — какая-то внутренняя частица ее, которая была присуща только ей и делала ее неповторимой. Думаю, это была ее способность проявлять все лучшие качества в тех, кто встречался на ее пути. Она была своего рода стимулом; в ее внимании и интересе к другим людям заключалась некая жизненная сила.

Мужчин она делала честолюбивыми, заставляя их стремиться к успеху. Все мои родственники и друзья считали, что я зря теряю с ней время. Теперь, когда я знаю, что ее дружба дала мне те идеалы, те цели, которыми я руководствуюсь в своей жизни, их утверждения вызывают у меня смех. Она направляла меня — не словами, конечно, а тем, что просто была рядом. Она вдохновляла меня, заставляя стремиться к тому, чтобы положить плоды своей победы к ее ногам.

Даже сейчас, через девятнадцать лет после того, как ее не стало, я все еще ощущаю ее влияние. После ее смерти я решил бросить свою карьеру, забыть о планах, которые мы вместе строили, — все это потеряло свой смысл, я был не в силах претворить задуманное. Когда я вернулся, меня вызвал к себе премьер-министр. Его первыми словами было:» Чедлей, я читал те бумаги, которые вы послали в министерство Индии — вы тот человек, который нам нужен «.

— Какие бумаги? — спросила я.

— Меморандум, — объяснил Филипп. — Меморандум, который я начал составлять много лет назад, когда отправился в Индию в надежде забыться от отчаяния, сбежать из Лондона, где жизнь без Нади ничего не значила. Я стал изучать общественный строй ее родины, людей, их обычаи, стремления. Все годы я не приостанавливал своей работы. Это было очень интересно, к тому же представляло огромное значение для империи. И вот теперь, благодаря Наде, меня хотят назначить вице-королем. Звучит забавно, если вдуматься в это. — В его голосе послышалась горечь.

— Она гордилась бы тобой, — прошептала я.

— Да, гордилась бы, — ответил он, — поэтому я не могу поверить в то, что она не знает об этом, что она не радуется за меня и довольна моими успехами.

Он резко поднялся и подошел к окну.

— Я не имею права говорить с тобой об этом, — сказал он. — Почему ты позволяешь?

— У тебя есть право, — проговорила я. — Когда ты сделал мне предложение, я знала о Наде и все же приняла его.

— Лин, — промолвил он, поворачиваясь ко мне, — ты должна верить, когда я говорю, что ты единственная женщина, которой я предложил разделить со мною жизнь. В тот момент, когда я встретил тебя, я увидел, что ты отличаешься от остальных — и не только голосом.

— У меня такой же голос, как у нее? — спросила я.

— Абсолютно. Это невероятно, этому трудно поверить, — ответил он. — В тот день, когда я после нашей встречи в Палате Общин вернулся домой, впервые мои мысли были заняты не только Надей. Я думал о тебе. Трудно представить, чтобы две женщины были так различны — и все же временами мне кажется, что вы похожи. Ты не знаешь, Лин, скольких сил мне стоило не говорить с тобой. Мне хотелось объяснить тебе свои чувства, быть с тобой откровенным. Пусть мои слова звучат высокопарно, но ты обладаешь способностью раскрывать сердца людей. Надя была такой же. Она тоже была честна, открыта и лишена всякого притворства. Вы обе сильно отличаетесь от обычных женщин.

Он остановился и взглянул на меня, но я чувствовала, что он видит не мое, а чужое, более красивое и утонченное лицо.

— Возможно, тебя удивляет, — продолжал он, — но Надя была настоящей европейкой. Очевидно, это заслуга ее матери, что ее дочь имела чисто английское мировоззрение. Искусство было отделено от жизни — на сцене она была полумистическим существом. Но вне театра никто бы не поверил, что перед ним звезда: она была слишком цельной натурой, чтобы опускаться до жеманства. Во многом она была еще ребенком — ребенком с очаровательным женским шармом. Никто не мог быть уверенным в ней. И все же она всегда говорила то, что думала, она была лишена того искаженного образа мышления, который, будучи присущим всем восточным народам, делает их трудными для понимания и общения.

Хотя это было несущественно, но меня радовало, что Надя оказалась такой. Теперь, когда я больше не связывала себя с нею, она опять, как в самом начале, превратилась в страшную угрозу моему счастью. Моя задача в некоторой степени облегчалась тем, что мне не приходилось бороться с какой-нибудь интриганкой или обольстительницей. Я могла думать о ней как о девушке, похожей на меня, как о человеке, который всем сердцем любил Филиппа, так же как я любила его.

— Расскажи мне еще, — попросила я. — Расскажи, как вы познакомились.

Я знала, что он с радостью хватается за возможность говорить о ней. Я убедилась в своей правоте: он долгое время носил в себе свои страдания, не имея близкого человека, которому мог бы открыть свою душу и которому мог бы поведать, как он несчастлив, какая утрата постигла его. Его исповедь была подобна потоку, который наконец прорвал долго сдерживавшую его плотину.

Филипп сел.

— Это произошло в начале 1917 года, — начал он. — Я более полугода находился на фронте. Наконец, в апреле, я получил отпуск. Не могу передать тебе, Лин, какими глазами я смотрел на зеленые поля и деревья, которые не были искорежены снарядами, на неперепаханные сады. Я испытал восторг от возможности купаться в ванной, одеваться в чистое белье. Я освободился от грязи и зловония смерти.

Дело было перед Пасхой, поэтому многие уехали из города на каникулы. Я принял приглашение приехать к одним знакомым в их загородный дом. Но сначала решил провести несколько дней в Лондоне. В первый вечер я ужинал с двумя мужчинами. Мы отлично провели время: один из них тоже был в отпуске, а другой только что вышел из госпиталя и ждал приказа возвращаться во Францию. Мы были молоды и радовались жизни. Мы решили кутнуть на всю катушку — есть, пить и веселиться.

В десять вечера, после ужина, мы отправились в» Альгамбру» взглянуть на Виолетту Лоррейн в «Кутилах». Свободных мест не оказалось, но мы были совершенно не в состоянии стоять в проходе после сытного ужина. Мы велели шоферу везти нас в «Лондонский павильон». Там шло какое-то ревю — мы не имели представления, что это такое.

Нам удалось достать три билета. Нас впустили в зал только после того, как хор, который и пел, и танцевал одновременно, закончил свое выступление под гром аплодисментов. Сцена погрузилась в полумрак. Очень тихо — так тихо, что мы не сразу услышали ее — зазвучала странная музыка. Тогда я впервые услышал настоящую индийскую музыку. Занавес раздвинулся, и перед нами оказалась серебряная декорация. Она сверкала и переливалась, и на фоне серебра проскальзывали всполохи таинственного изумрудно-зеленого света. В центре двигалась фигура — она скорее плыла, чем танцевала.