Последний день лета - Андрей Михайлович Подшибякин

деньги. Виктор Ильич давно взял себе за правило подолгу разглядывать объявления «Их разыскивает милиция»: как бдительный гражданин, он обязан был сообщать о замеченных правонарушителях. Кроме того, если бы он допустил промашку на охоте и был замечен свидетелем, то его фоторобот появился бы как раз на таких объявлениях.

Но Виктор Ильич на охоте промашек не допускал.

62

— Этого, что ли, твои приняли? Это ж мышь какая-то, пусть домой идет.

Азаркина совершенно не беспокоило, что задержанный каталогизатор находится в полуметре от него в камере предварительного задержания и слышит через решетку каждое слово.

— Оформить надо, — заупрямился капитан. — Мне статистика нужна, а то премии лишат.

Азаркин хотел покрутить пальцем у виска и спросить, видел ли его собеседник, что происходит в Москве, но плюнул. Каждый, в конце концов, справлялся со стрессом по-своему. Хочет дурачок тратить вечер на оформление явно случайного гражданина — пусть тратит.

— А вы, товарищ майор, ну, точно уверены?.. Малой-то не в себе, кажется. Может, не надо его…

— Заебал, — выдохнул Азаркин.

Он забрал у капитана ключ, отпер обезьянник и втолкнул туда оболочку Питона. Та не противилась и ничего не говорила, но вела себя как-то по-новому странно: через улыбку то и дело прорывались всхлипывания и мычание, а в движениях была заметна дерганая заторможенность — как будто тело пацана с запозданием слушалось сигналов, посылаемых мозгом.

Власть спавшего под курганами над сломанным разумом слабела.

— Товарищ майор, а меня когда выпустят? Меня, знаете ли, жена ждет, беспокоится, — подал голос Гужвий. — Дочурка переживает.

— Пусть в милицию звонят, — буркнул Азаркин, запер обезьянник и вышел. Капитан засеменил следом.

Виктор Ильич приветливо посмотрел на своего нового соседа (жена с Анфиской его раньше позднего вечера так и так не ждали).

— Ну что ж, товарищ пионер, давай знакомиться, раз уж мы теперь товарищи по несчастью! Меня Дядь Витя зовут, а тебя?

Его протянутая рука повисла в воздухе. Питон сделал нетвердый шаг к шконке, остановился посреди камеры и сказал:

— Мама…

— Какое необычное имя! — пошутил Гужвий и убрал руку.

Он уже понял: несмотря на непредвиденные обстоятельства, охота удалась. Мальчик был самого сладкого возраста, нуждался в помощи взрослых и явно истерил из-за того, что по какому-то недоразумению оказался в камере. То, что он был, кажется, сумасшедшим, Виктора Ильича не смущало; наоборот, он никогда еще не убивал шизофреников — и очень хотел узнать, в какой момент в их глазах появляется Последнее Выражение.

Гужвий сдвинулся глубже на скамейку, пряча предательски вставший в брюках член. Об осторожности, конечно, забывать не следовало: Октябрьское РОВД находилось слишком близко от дома; кто-то из не в меру любопытных соседей мог увидеть его с малым; пока непонятно было, когда его отпустят; существовала вероятность появления родителей мальчика… Все эти усложнения Виктор Ильич держал в голове, но точно знал: они не помешают ему превратить этого ребенка в вопящий кусок истерзанного мяса.

— Ну и ладно, давай поиграем в молчанку! Хоть как-то время скоротаем в этом, если можно так выразиться, каземате!

Каталогизатор смешно надул щеки и зажмурился. Рано или поздно мальчик не выдержит и что-нибудь скажет — и с этого момента уже можно будет начинать разматывать ниточку, ведущую к информации о том, где он живет, кто у него мама с папой и не хочет ли он отправиться в увлекательное путешествие на дачу Дядь Вити, где есть видик с кассетами про Тома и Джерри, куча сникерсов и баунти, звукоизолированный подвал, топор, чуть модифицированный паяльник и много-много других интересностей.

Гужвий дернулся и в ужасе огляделся.

Ничего вроде бы не изменилось: мальчик стоял посреди камеры, бесстрастно глядя куда-то в стену. На его губах застыла придурковатая улыбка. Из дежурной части снова донесся бубнеж телевизора про БТРы, окружившие Дом Советов.

Показалось.

На миг Виктору Ильичу показалось, что мир превратился в розовую сахарную вату, в которой так приятно тонуть, прикрыв глаза и улыбаясь своим розовым, сахарным, ватным мыслям.

Мальчик вдруг посмотрел Гужвию в глаза, улыбнулся еще шире и заговорил:

— Мне нужна другая обертка.

Библиотекарь ничего не понял, но среагировал моментально, усилием воли вытеснив воспоминания о розовой сладкой вате. На первых порах с жертвами надо было во всём соглашаться.

— Найдем тебе обертку! А хочешь, и сразу три! Или четыре! Не вечно же нас здесь будут держать — вот выпустят, и сразу пойдем искать!

— Четыре? — мальчику идея, кажется, понравилась. — Это, должно быть, непросто. Мне нужна чистая обертка — а такую я даже одну не могу найти. Все обертки заполнены грязью, кровью, болью, криками. Где же я найду четыре чистые?

— А я тебе помогу! — Всё шло как нельзя лучше. Мальчик нес какую-то безумную чушь, но Гужвия это не смущало. — У меня на даче как раз несколько завалялось! Мне не нужны, так тебе отдам!

Не стоило, конечно, упоминать про дачу в стенах милицейского участка, но Виктор Ильич не сильно беспокоился — приведшие его ППС-ники давно ушли, капитан был очевидным растяпой, а опасного вида майор был занят какими-то своими проблемами.

Глаза мальчика вдруг хитро заблестели.

— Виктор Ильич, Виктор Ильич! — он погрозил Гужвию пальцем — это был совершенно не детский жест. — Напрасно вы думаете, что вы хищник. Вы даже не мой сегодняшний ужин. Вы — жалкое беспомощное насекомое, которое вот-вот сметет смерч.

Гужвий отпрянул, хватаясь ослабевшей рукой за сердце — левую часть груди вдруг ожгло, словно в нее вонзили невидимое раскаленное шило. Он попытался что-то сказать, но только широко открыл рот и молча глотал воздух.

— Только не портите мне шутку, — с улыбкой сказал мальчик. — Мама!..

Он заплакал и начал оседать, но вдруг снова выпрямился, словно его поддернули за шиворот.

— Обертка почти закончилась, — продолжил он. — Поэтому отсюда я выйду в вашей коже. Хотя нет, есть шутка и посмешнее! Самая смешная шутка в мире!

Виктор Ильич наконец смог вдохнуть. Он заерзал на шконке, пытаясь отодвинуться подальше, вжаться в угол, превратиться в жалкое беспомощное насекомое, просочиться между трещинами кирпичной кладки, вырваться на волю. Встать он не мог.

Спавший под курганами сделал шаг навстречу.

— Видели бы вы себя сейчас, Виктор Ильич! — сказал он. — Настоящее Последнее Выражение! Вот так шутка!

Оболочка Питона шутовски зааплодировала и беззвучно засмеялась, неестественно широко разевая рот.

Гужвий был готов поклясться, что слышит треск рвущихся в этом рту сухожилий.

Он заплакал и закрестился.

— Господи, помилуй! Господи, помилуй!