Город и рыцарство феодальной Кастилии: Сепульведа и Куэльяр в XIII — середине XIV века - Олег Валентинович Ауров

мои города, как свои собственные. Ведь у меня, по грехам моим, никого не осталось из моего рода, кроме одного тебя, сына моего брата. Итак, будь наследником всего моего королевства, потому что другие не могут наследовать»[730]. Очевидно, что в этом фрагменте «hereditas» предстает как целое королевство — «наследственное владение» короля, которое он вправе передать наследнику через копье[731]. Аналогичным образом (per festuca — «через палочку») происходит раздел наследуемого имущества (hereditas, alodis) согласно одной из рассмотренных выше формул из сборника Маркульфа (Form. Маге. II.14)[732]. С учетом приведенного выше эпизода из «Истории франков» становится понятным и отсутствие упоминаний о символе копья в других рассмотренных выше формулах из того же сборника: лишь в Form. Marc. II.14 участниками имущественных отношений выступают свободные (и, более того, по всей видимости, знатные и могущественные) мужчины-воины; в остальных же в качестве наследников фигурируют лишь женщины.

Однако, пожалуй, наиболее ярко характеристика раннего аллода как исключительного владения мужчины-воина прослеживается в правовом памятнике, возникшем за пределами Галлии уже в каролингское время, в «Тюрингской правде». Этот поздний судебник, составленный около 802 г. по прямому указанию Карла Великого, содержит довольно подробную регламентацию наследственного права, в которой следует выделить три основных момента. Во-первых, не вызывает сомнения тот факт, что эта регламентация сложилась под влиянием Lex Sal. 59 «De alodis»; четко являет себя и абсолютная синонимичность латинских слов «alodis» и «hereditas» [хотя «Тюрингская правда» наряду с наследованием «ex lege» в рамках патриархальной родственной группы уже предоставляла возможность и наследования по завещанию (ex testamento)][733]. Во-вторых, не только ритуал передачи наследственных прав «через копье», но и его развернутая мотивировка полностью подтверждают высказанную ранее точку зрения о значении этого символа. В тексте присутствуют указания на то, что принявший земельное наследство должен вместе с ним получить и кольчугу покойного; к нему же переходит и право осуществления кровной мести (ultio proximi) и другие воинские обязанности. Иначе говоря, наследник земли не мог не быть мужчиной-воином[734]. Наконец, в-третьих (в качестве дополнительного подтверждения только что сказанного), в «Тюрингской правде» наиболее последовательно противопоставляются друг другу специфически мужская и специфически женская части германского аллода-наследства (он же — «hereditas»): мужчине — земля и оружие (отсюда — ритуал передачи наследственных прав через копье), женщине — движимое имущество и украшения (отсюда — передача аналогичных прав через веретено)[735].

Годичный срок давности владения в правовой концепции раннего франкского аллода; его универсальный характер

Все сказанное выше позволяет дать корректную интерпретацию важнейшей нормы, отраженной в Lex Sal. 46. Специфически военный характер раннефранкского аллодиального владения проявлялся и в правовом ритуале. Передача прав на аллод-«hereditas» через вручение копья или его символа (как в Lex Sal. 46) была прямым следствием этого, поскольку подразумевала автоматическое введение владельца в сообщество воинов. Соответственно, ритуальное бросание копья-«festuca» в полу одежды другого человека должно было символизировать добровольное исключение индивида из этого сообщества.

Но на этом значимость рассмотренной нормы для моего исследования не заканчивается. В ритуализованной процедуре франкского усыновления обращает на себя внимание тот срок продолжительностью 12 месяцев, который разделяет, с одной стороны, момент бросания усыновляемым «festuca» в полу некоего человека, который публично объявлял об этом и столь же публично демонстрировал распоряжение полученным имуществом (прием гостей в доме передавшего владение и разделение с ними пищи) (Lex Sal. 46. § 1–2), и завершение акта, окончательно закрепляющее происшедший юридический факт — с другой. Напомню, что это происходило также в сотенном собрании или при идентичном ему по значению присутствии короля. Тот, кто в течение этого срока обладал фактическим владением, теперь в качестве полноправного собственника передает его тем, кто именуются в тексте наследниками (heredes) (Lex Sal. 46. § 3–4). По существу, это лицо выступает в качестве посредника, задача которого — лишить «hereditas» всякой правовой связи с его предыдущим владельцем. Обращает на себя подчеркнутое внимание законодателя к обеспечению максимальной степени доказательности акта годичного фактического владения, которая гарантируется как публичностью церемоний, так и скрепленными клятвой показаниями свидетелей (Lex Sal. 46. § 5–6).

Можно уверенно утверждать, что срок фактического владения, установленный Lex Sal. 46, по своему правовому содержанию ничем не отличался от 30-летнего срока давности, фигурирующего в таком неоспоримо «римском» памятнике, как «Эдикт Теодориха»: «Тот, в отношении которого будет доказано, что он непрерывно в течение тридцати лет владел каким-либо имуществом, пусть не будет подвергнут никакому, ни публичному, ни частному, разбирательству [по этому поводу]» (ET. 12). За исключением длительности срока, эта норма в полной мере соответствует содержанию Lex Sal. 46. Таким образом, различие между Lex Sal. 46 и ET. 12 сводится лишь к продолжительности срока — 12 месяцев (1 год) вместо 30 лет. Очевидно, что оно не могло быть случайным. Отмеченное различие представляется обусловленным римскими (ET) и неримскими (варварскими, германскими) (Lex Sal.) истоками соответствующих норм.

Этот вывод имеет огромное значение для моего дальнейшего исследования, потому что годичный срок «Салической правды» внешне мало отличается от нормы, фигурирующей в кастильских актах второй половины XII — первой половины XIII в., — загадочного «года и дня». Более того, логически совсем несложно объяснить, почему годичный срок мог превратиться в «год и день»: упоминание об этом дополнительном дне, по всей видимости, изначально было призвано подчеркнуть важную для законодателя идею о том, что годичный срок действительно истек полностью, дать как бы дополнительные гарантии этого факта; впоследствии же эта оговорка вполне могла срастись с изначальной нормой и воспроизводиться в силу традиции.

Для этого предположения есть серьезные основания, и прежде всего очевидная терминологическая близость между «hereditas» «Салической правды», меровингских капитуляриев и частноправовых актов и «hereditas»-«heredad» (heredat) кастильских текстов эпохи высокого Средневековья. Нельзя не заметить и еще одно важное сходство между означенными институтами — их поистине универсальный характер. Выше, касаясь кастильско-леонской «hereditas»-«heredad» XII–XIII вв., я уже обращал внимание на тот факт, что в числе обладателей наследственных владений фигурируют как представители высшей светской и духовной знати (включая короля), так и лица среднего и даже низкого социального статуса, небогатые горожане и крестьяне. То же самое можно сказать и о франкском аллоде-«hereditas» меровингской эпохи.

Для российского читателя это замечание может показаться неожиданным. Длительное время в отечественной науке доминировали представления, согласно которым раннесредневековый аллод ассоциировался исключительно или почти исключительно с мелкой и средней собственностью крестьянского типа, которая в своем развитии прошла путь от семейного до индивидуального владения и впоследствии была постепенно поглощена формировавшимися светскими и церковными феодальными вотчинами. Своими корнями эти концепции уходили в дореволюционную русскую медиевистику, представители которой (особенно