Театр французского классицизма - Пьер Корнель

ЛЖЕЦ

Комедия

Перевод М. Кудинова

ПОСВЯЩЕНИЕ

Сударь!

Я подношу вам пиесу, чей стиль настолько отличается от стиля предыдущей, что трудно поверить, будто обе они написаны одной и той же рукой в течение одной зимы. Столь же различны побудительные причины, заставившие меня над ними работать. Я написал «Помпея», дабы удовлетворить тех, кто не находил стихи «Полиевкта» такими же сильными, как стихи «Цинны», и дабы показать им, что я способен вновь обрести торжественность, когда сюжет мне это позволяет; я написал «Лжеца», дабы выполнить пожелания тех, кто, как всякий француз, любит перемены и кто, после такого количества серьезных поэм, коими перо наших лучших поэтов обогатило сцену, просил меня создать что-нибудь более веселое, предназначенное только для развлечения. В первом случае я пытался показать, чего могут достичь величие мысли и сила стихов без помощи увлекательного сюжета; в этой же пиесе я хотел использовать увлекательный сюжет, не подкрепляя его силою стихов. К тому же, будучи обязан своей первоначальной репутацией комическому жанру, я не мог полностью расстаться с ним, проявив тем самым своего рода неблагодарность. Как и в те годы, когда, рискнув покинуть комедию, я не осмелился положиться только на свои силы и, чтобы возвыситься до трагедии, решил опереться на великого Сенеку,[86] у которого мною заимствовано все то исключительное, что он вложил в свою «Медею», так и теперь, при возвращении от героического к наивному, я не осмелился спуститься с такой высоты без помощи надежного проводника: я доверился знаменитому Лопе де Вега из страха заблудиться на поворотах столь многочисленных интриг нашего Лжеца.

Одним словом, здесь только копия превосходного оригинала, созданного Лопе де Вега и названного им «la Verdad sospechosa»; доверясь Горацию, который дает поэтам право дерзать так же, как и художникам, я думал, что, несмотря на войну двух корон,[87] мне позволено иметь дела в Испании. Если деятельность подобного рода — преступление, то я уже давно в нем замешан, и речь тут идет не только о «Сиде», где я воспользовался помощью дона Гильена де Кастро, но также и о «Медее», о которой было говорено выше, и даже о «Помпее»: желая воспользоваться помощью двух латинян, я на самом деле нашел поддержку у двух испанцев, так как Сенека и Лукан[88] — оба из Кордовы. Тот, кто не захочет простить мне сношения с нашими врагами, должен будет согласиться, по крайней мере, с тем, что я их ограбил; и пусть считают сие кражей или заимствованием, мне настолько это понравилось, что у меня нет никакого желания на этом остановиться. Думаю, вы согласитесь со мною и не станете меньше меня уважать.

Остаюсь,

сударь,

вашим покорнейшим слугою.

Корнель

К ЧИТАТЕЛЮ

Хотя эта комедия, как и следующая за ней, придуманы Лопе де Вега, я не представляю вам их в том же порядке, как «Сида» и «Помпея», где в первом случае вы видели испанские стихи, а во втором — латинские, которые я перевел или написал в подражание Гильену де Кастро и Лукану. Хотя я многое заимствовал из великолепного оригинала, но так как события полностью мною перенесены в другую страну, а персонажи переодеты во все французское, то вместо удовлетворения вас ждет разочарование.

Например, если я заставляю нашего Лжеца хвастливо рассказывать о войне с Германией,[89] где он якобы был, то испанец заставляет его говорить о Перу и Вест-Индии, откуда тот будто бы недавно вернулся; и то же самое происходит с большинством других событий, которые, хотя и следуют оригиналу, однако не имеют почти никакого сходства с ним ни по мыслям, ни по словам, их выражающим. Я ограничусь поэтому только признанием, что сюжет полностью принадлежит испанцу, в чем вы и убедитесь, перелистав двадцать вторую часть его комедий. В остальном я взял у него все, что могло согласоваться с нашими обычаями, и, если мне позволено высказать свои чувства относительно предмета, к которому я имею столь малое отношение, то, признаюсь вам, он очаровал меня настолько, что я не нахожу в этом жанре ничего ему равного как у древних, так и у новых авторов. Комедия остроумна от начала до конца, а события так верны и изящны, что, по-моему, надо быть в очень дурном настроении, чтобы не согласиться с их развитием и не порадоваться их воплощению на сцене.

Может быть, я поостерегся бы высказывать такое необычное почтение к этой поэме, если бы оно не было подкреплено мнением одного из лучших людей нашего века, который является не только покровителем ученых муз в Голландии, но также доказывает своим примером, что прелесть поэзии вполне совместима с самым высоким положением в политике и с самыми благородными занятиями государственного мужа. Я говорю о г-не де Зюилихеме,[90] канцлере монсеньера принца Оранского. Это его г.г. Хейнсиус и Бальзак избрали арбитром в их знаменитом споре,[91] адресовав ему свои ученые рассуждения. И именно он счел возможным обратиться к публике с двумя эпиграммами, где высказано его отношение к этой комедии. Одна из эпиграмм написана по-латыни, другая по-французски, и помещены они в издании, выпущенном в свет Эльзевирами в Лейдене.[92] Я тем более охотно воспроизвожу их здесь, что не имею чести быть знакомым с их автором, и потому его свидетельство не может вызвать каких-либо подозрений; никто не обвинит меня за это в тщеславии, ибо вся слава, приписанная им мне, должна быть отдана великому Лопе де Вега, о коем он, видимо, не знал как о первом авторе этого театрального чуда.

Gravi cothurno torvus, orchestra truciDulum cruentus, Gallice justus stupor,Audivit et vatum decus Cornelius.Laudem poetœ num mereret comiciPari nitore et elegantia, fuitQui disputaret, et negarunt inscii;Et mos, gerendus insciis semel fuit.Et, ecce, gessit, mentiendi gratiaFacetiisque, quas Terentius, paterAmœ nitatum, quas Menander, quas merumNectar deorum Plautus et mortalium,Si sœ culo reddantur, agnoscant suas,Et quas negare non graventur non suas.Tandem poeta est: fraude, fuco, fabula,Mendace scena vindicauit se sibi.Cui Stagiœ venit in mentem, putas,Quis qua prœ ivit supputator algebra,Quis cogitavit illud Euclides prior,Probare rem verissimam mendacio?

Constanter, 1645.

О «Лжец» прославленный, чудесное творенье,Которое Маас повергло в изумленьеИ Рейн, и Тибр, и По заставило краснетьЗа то, что им самим не довелось узретьНа берегах своих плодов, сравнимых с этим.Теренций вдруг воскрес, Плавт ожил! Но заметимМы равнодушье иль презренье мудрецов:Им не по вкусу «Лжец». А я не так суровИ думаю, что он нуждается в опоре,И в снисхождении, и в добром разговоре,И даже в жалости: он пресен, не смешон,В нем соли нет совсем, и силы он лишен.Смешайте злость с вином — появятся Корнели,Чьи перья и не то создать бы вам сумели…Ах, каюсь я, Корнель! Мне милость окажи:Твой несравненный «Лжец» склонил меня ко лжи.Такой привил мне вкус к уловкам и обману,Что истину теперь я уважать не стану,И верить лишь в одно отныне захочу:Ложь только смельчакам бывает по плечу.О, если б я не лгал, то как бы мог иначеСказать хоть что-нибудь, воздав твоей удачеХвалу достойную? Высокие словаСмысл потеряли бы, звучали б как хула.Но что с того, что лгут иль хвалят неумелоХвалою жалкою твое принизив дело?И ложь подобная, и хилой правды речьСпособны на себя лишь гнев богов навлечь.

Константер[94]

РАЗБОР

Эта пиеса — частично перевод, частично подражание испанскому. Сюжет ее мне кажется столь остроумным и столь хорошо задуманным, что я нередко говорил, что охотно отдал бы за него два своих лучших сюжета. Пиесу приписывали знаменитому Лопе де Вега, но недавно мне попал в руки том дона Хуана де Аларкона, где он утверждает, что эта комедия принадлежит ему, и жалуется на издателей, которые опубликовали ее под другим именем. Если это его добро, я не буду мешать ему завладеть им снова. Чьей бы рукой ни была написана комедия, она по-прежнему остается великолепной: на испанском языке никогда не встречалось мне ничего, что понравилось бы мне больше. Я попытался подвести ее под наши обычаи и наши правила, но мне пришлось подавить мое отвращение к a parte,[95] от которых я не мог ее очистить, не нанеся значительного ущерба ее красоте. Я сделал их предельно короткими и редко прибегал к ним, не оставив предварительно на сцене двух актеров, тихо разговаривающих между собою, в то время как другие персонажи говорят нечто такое, чего эти двое не должны слышать. Такая двойственность побочного действия не нарушает единства главного, но она несколько отвлекает внимание слушателя, который не знает, на чем сосредоточиться, и вынужден поделить между двумя то, что он привык отдавать одному. Единство места соблюдено, поскольку все происходит в Париже, но действие первое развертывается в Тюильри,[96] а остальные на Королевской площади. Единство времени не нарушено, если принять в расчет полностью все двадцать четыре часа. Что же касается единства действия, то я не знаю, как тут оправдываться, если Дорант любит Кларису на протяжении всей пиесы, а женится на Лукреции в финале, что не соответствует протазе.[97] Испанский автор также ставит его в подобное положение и, в наказание за ложь, заставляет его жениться на Лукреции, которую он не любит. Так как он все время ошибочно полагал, что Клариса носит имя Лукреции, то ей он и предлагает руку, в то время как ему была предназначена другая невеста, а когда его выводят из заблуждения, то он надменно говорит, что если и ошибся в имени, то не ошибся в человеке. На что отец Лукреции угрожает ему смертью, если он не женится на его дочери после того, как попросил ее руки и получил на это согласие; его собственный отец приступает к нему с такой же угрозой. Подобный конец комедии показался мне несколько тяжеловатым, я полагал, что брак менее насильственный будет более по вкусу нашей публике. Это и заставило меня наделить моего Лжеца тайной склонностью к Лукреции, чтобы после того, как он обнаружил свою ошибку в именах, ему удалось наилучшим образом извлечь пользу из необходимости и чтобы комедия кончилась к полному удовольствию всех заинтересованных сторон.