Мир без Стругацких - Эдуард Николаевич Веркин

шаги, когда они спускались под конвоем по лестнице собственного дома, обесчещенные, молчащие, не смеющие коснуться перил. Немногие вернутся – но многие из вернувшихся постараются забыть, постараются не сыпать соль на раны, не ковырять прошлое, не поминать старое. Иногда они будут узнавать друг друга по особому взгляду, по особой повадке, сохранившейся даже спустя годы, они будут встречаться в переполненных собесах, в сберкассах и на почте, четвёртого и двадцать третьего числа каждого месяца, а потом, всё чаще и чаще, – в белых больничных палатах, в заснеженных больничных садиках, где будут курить, прячась от врачей, и где иногда, уже на пороге иной жизни, то ли третьей, то ли четвёртой по счёту, смогут позволить себе перекликаться, словно часовые, повторяя пароли и отзывы: Вятка – Инта, Ярославль – Потьма, Воркута – Магадан, Колыма – Дальлаг, – но и без этого они будут узнавать друг друга по особому молчанию, сквозь которое воет пурга и бренчит лагерный рельс.

Да, почти все они будут молчать, и потому о том, что случилось с ними, расскажут историки – и им, историкам, будет казаться, что они рассказывают правду. Историки расскажут, как островки лагерей объединялись в архипелаг, как была устроена экономика этого архипелага, как он возник и как развивался, какие причины его породили. Будут повторять, что революции пожирают своих детей, будут говорить, что бюрократы победили идеалистов, будут приписывать случившееся борьбе идей или борьбе за власть.

Но никто из историков не напишет о настоящей власти, о той, что дала нам в руки кайло, о той, чьё клеймо на нас до конца жизни – и после конца. Не напишет о том, что знали только мы.

Но мы-то знаем – и поэтому сейчас, пока до подъёма ещё полтора часа и мы спим как в последний раз, натянув на голову бушлаты, да, поэтому сейчас мы спим и видим вещий сон, один на всех, – сон о подлинном будущем, не о том, в котором Партия и Правительство реабилитируют нас и прощают нам преступления, которых мы не совершали, нет, мы видим сон о тех временах, когда те, кто вернутся, – и те, кто уже никогда не вернутся! – когда все мы пройдём космическим, невероятным парадом в Её честь.

Да, это будет всем парадам парад! Данники Её Величества, подданные Белой Вши пропоют Ей осанну, пройдут – валяй, круши! – по всей Вселенной, славя свой доблестный, свой каторжный труд. Это будет веселье, буза, шабаш! Мы будем смеяться так, что звёзды померкнут в небе, своим невозможным, своим невыносимым, своим беспредельным смехом мы помянем всех – мёртвых и живых, признавших власть нашей Королевы и пытавшихся воевать с ней; смеясь, мы вспомним их, вспомним наших начальников, которые только и умели палить всласть по безоружным, вспомним дураков, что тешили себя мыслью, что они – единственная власть в этом ледяном, бездушном краю.

Но нет! Мы-то знаем, какая власть была настоящей, какая власть была Властью! Мы-то знаем Тебя, мы-то знаем, кто взаправду вёл нас в бой, кто посылал нас на смерть! Мы знаем.

И больше ничего. Никакого продолжения, ни слова, ни точки, лишь едва заметные лохмы у самого корешка, след вырванной страницы.

Семён пролистал замызганные, желтоватые листы – да, вот так всё и обрывается. «Мы знаем, кто взаправду вёл нас в бой, кто посылал нас на смерть! Мы знаем» – и всё, ни слова. Они, значит, знают, с неожиданной злостью подумал Семён, ну хорошо им, можно только позавидовать. Они знают – а я? А я знаю? Знаю, кто заставляет меня врать каждый день, врать каждым своим словом, кто заставляет писать сотни лживых страниц, заставляет получать за них гонорары, каждый рубль которых всё глубже утягивает меня в трясину пьянки и алкогольного безумия? Я знаю, какой ангел все эти годы спасает меня от гибели, какой дьявол все эти годы держит меня в аду? Я знаю, какие безумные учёные, какие гады-физики стёрли – словно на пари – мою память? Кто заставил меня забыть мою жизнь, кто заставил вглядываться в собственное прошлое – и не видеть ничего, кроме клубящегося тумана и строчек из автобиографии, лживых настолько, что я и сам им не верю? Я знаю, кто это?

Наверное, он сказал это вслух, потому что услышал ответ:

– Это я!

Семён вздрогнул и поднял голову от синей тетради: в комнате был ещё один человек. «Как он сюда попал?» – подумал Семён, но в глубине души он знал ответ, потому что сразу узнал ночного гостя – узнал, хотя не мог вспомнить, где и когда он видел его раньше. На незнакомце были тяжёлые, не по ноге большие туфли – Семён сразу понял, что они не просто кожаные, а ручной выделки, специально сделанные, – да, отличные туфли и умопомрачительный костюм, сразу видно – не в ГУМе купленный, не пошитый на заказ в московских мастерских, а импортный, подогнанный по фигуре где-то в далёких, неведомых странах, куда не доезжают даже самые благонадёжные советские писатели.

Гость уселся на стул верхом, глянул на сидящего на полу Семёна и улыбнулся так добродушно, что сразу стало мокро под мышками и холодно вдоль позвоночника. Рука Семёна потянулась к верхней пуговице рубашки, а незнакомец, всё так же улыбаясь, сказал:

– Ну что, старина? Как дела?

Снова услышав его голос, Семён окончательно уверился, что он знает своего гостя, – и потому, рванув ворот, он вытащил наружу нательный крест. Зажав между большим и указательным, он показал его незнакомцу и, изо всех сил сдерживая дрожь в голосе, прохрипел:

– Изыди, сатана! – и осенил себя крестным знамением.

Гость не растаял в воздухе и не бросился бежать, но черты его лица исказились, словно судорогой, – и только через мгновение Семён понял, что чёрт смеётся, смеётся невозможным, немыслимым, беспредельным смехом.

– Самуил Лейбович, что ты, в самом деле! – он вытер слезящиеся глаза. – Разве ты не знаешь, что если ты продал душу и погряз, что называется, во грехе, то можешь креститься сколько влезет – это не работает. Убери крестик, не позорься! И вообще – поколения твоих предков смотрят на тебя со стыдом! Дедушка-раввин, наверное, в гробу переворачивается.

Допился, подумал Семён. В буквальном смысле – до чёртиков. Здравствуй, белая горячка!

– Здравствуй, Сёма, здравствуй, – ответил гость, словно прочитав Сёмины мысли, – только никакая я не белая горячка, ты же сам видишь.

– Кто же ты? – пересохшим ртом спросил Семён.

– Я мог бы сказать, что я – часть тебя, которую ты для удобства визуализировал, – гость вынул из кармана пачку «Кэмела» и, щёлкнув пальцами, закурил, – я мог бы тебе так сказать, – и он выпустил колечко дыма, – но только мы оба знаем,