Мир без Стругацких - Эдуард Николаевич Веркин

– Знаешь, Сэм, можешь вообще ничего не писать. У тебя есть много других достоинств.

Семён поцеловал её в макушку и приобнял, поглаживая влажную голую спину вдоль трогательно выпирающих позвонков. Так они и уснули – пьяные и довольные, почти счастливые.

Семён проснулся на рассвете. Вчерашний хмель ещё не успел выветриться, и до начала настоящего похмелья оставался ещё час-другой. Марина спала, свернувшись калачиком, Семён протянул руку к пачке «Космоса», щёлкнул зажигалкой и выпустил облачко дыма под низкий потолок малогабаритной Марининой однушки. Тревога опять вернулась. «С чего бы?» – спросил себя Семён, но ответ он знал: ему приснился сон, и этот сон ему не понравился.

Он был на вечеринке, затянувшейся до утра. Часть гостей уже ушла, кто-то уже начал похмеляться, и тогда хозяйка, похожая на Марину, но только чуть старше и тоньше в кости, достала какую-то машинопись и предложила почитать вслух. Даже во сне Семён предпочёл бы отправиться с ней в спальню или выпить ещё водки, но остальные гости бурно приветствовали это решение – и хозяйка начала читать рассказ, путаный, каким может быть только рассказ, привидевшийся во сне. Как понял Семён, автор одновременно рассказывал несколько историй: о двух урках-разведчиках, отправившихся за языком, но решивших немного помародёрствовать; о ярмарке в Познани, которая почему-то напоминала автору о польском Сопротивлении и старой еврейской песне «Тум балалайка», которую якобы играл в Освенциме оркестр из заключённых-евреев; и, наконец, последняя история явно была вызвана к жизни рассказом из синей тетради – автор долго описывал, как каэры бродят по зоне, ищут гнилые коренья под снегом, а потом лесосплав на реке становится им надгробным памятником. Вообще, все истории, сообразил проснувшийся Семён, были именно про надгробные памятники: расстрелянных мародёров по ошибке перезахоранивают в могиле неизвестного солдата; ярмарка в Познани видится автору карикатурой и пародией на монумент погибшим, который так и не поставлен; «Тум-балалайка» превращается в реквием по погибшим в Освенциме.

Рассказ, наверное, был хороший, но уж больно заумный. Почему, думал Семён, проснувшись, нельзя было рассказать о том же нормально, без перескоков с линии на линию? Я всё понимаю, модернизм, двадцатый век, но ведь и о читателе тоже надо подумать!

И вот в этот момент Семён вспомнил свой сон окончательно и понял, почему проснулся с таким гадким тревожным чувством. Дело в том, что там, во сне, он не просто знал этот рассказ – он знал, что он сам и был его автором. Стараясь не подать виду, он наблюдал за реакцией гостей, утомлённых вечеринкой. Большинство слушали внимательно, оставаясь неподвижными, как это бывает лишь во сне. Только молоденькая брюнетка, сидевшая рядом с Семёном, ярко наманикюренным мизинцем рисовала на скатерти какие-то странные узоры.

Когда хозяйка, так похожая на Марину, что Семён и во сне хотел её, закончила читать, заговорил один из гостей, наверное, самый пожилой, если не считать Семёна:

– Ну, не знаю. Мне что-то зябко от таких шуточек. Автор как-то слишком уверен, что ему сам чёрт не брат. Слишком занят тем, чтобы показать, что ничего он не боится. И, между прочим, зря – кто его знает, может, у тебя за стенкой уже сидит какой-нибудь стукач с магнитофоном?

Хозяйка рассмеялась:

– Ну что вы, Иван Петрович! Автору совершенно нечего бояться – он ведь давно умер, уже, наверное, лет сто тому назад!

Вот тут Семён и проснулся. Неудивительно, что тревога обратно расцвела в его груди, – кому же приятно увидеть сон, в котором ты давно мёртв?

«Впрочем, разве я живу?» – спросил себя Семён, но, бросив взгляд на спящую Марину, удовлетворённо кивнул: живу, да, вполне живу!

Он попытался обнять её, но девушка что-то недовольно буркнула сквозь сон и отодвинулась на другой край кровати. Семён вздохнул – сна не было ни в одном глазу, ехать домой было либо слишком поздно, либо слишком рано. Он вылез из-под одеяла, прошлёпал босиком в коридор и достал из кармана куртки растрёпанную тетрадь.

(синяя тетрадь)

Хотя она и была Королева – но она была женщина. Даже больше – она была женщина-королева. Она оплакала своего возлюбленного и похоронила его – кто-нибудь мог бы на этом успокоиться, сказать, что счёт закрыт, история окончена, теперь она – королева-вдова, что-то вроде британской Виктории, так теперь и будет до скончания века, до того как она превратится в сноп искр, в звёздное небо над головой. Но нет, наша Королева не была такой. Она не забывала и не прощала. В её сердце горела месть, холодная, как промёрзшая земля Сибири, не принимающая мертвецов. В течение года куда-то сгинули почти все вохровцы, работавшие вместе с её возлюбленным и не сумевшие уберечь его от гибели. Кого-то задавило деревом, кто-то заблудился в буран, кто-то умер от болезней, которых вдруг стало гораздо больше, чем год назад. Многие примерили на себя лагерный бушлат, некоторые получили от бывших коллег ордер на арест, пытки на допросах и в конце концов пулю в затылок. Какой-нибудь дошлый историк скажет, что аресты среди рядового состава НКВД были связаны с тем, что Берия, сменив Ежова, провёл, так сказать, кадровое обновление – новая метла, как известно, чисто метёт. Но похоже, что сам Берия считал иначе, – потому что в конце 1938 года он направил к нам своего эмиссара, самоуверенного живчика по фамилии Чмырь (впрочем, может, это была не фамилия, а что-то вроде клички. В любом случае за глаза его не называли иначе, и мы тоже будем звать его этим именем).

Чмырь прилетел из Москвы и сразу объявил войну Королеве, провозгласив, что его задача – избавить сибирские ИТЛ от белых вшей, от этой напасти. Он пытался заразить всех своей энергией, рассылал по всем лагерям инструкции, а потом лично прилетал проверить, как они выполняются. Современная медицина, говорил он, поможет нам справиться с белой вошью, разносчицей тифа и других болезней. Я помню, как однажды нас согнали на зоне и Чмырь выступил перед нами.

– Граждане заключённые! – кричал он, и его дыхание на морозе превращалось в белое облачко, так что его голова всё время была как в тумане. – Даёшь освобождение от кровососущих насекомых! Вместе скажем «нет» белой вше! Вместе мы победим её – и для многих из вас это станет первым шагом к возвращению в нормальное общество.

Мы смотрели на него с недоумением, переходящим в презрение. Ни у кого из нас уже не было сомнения, что из мест, где мы оказались, не может быть возврата к обычной жизни. Что до нормального общества, то мы не были готовы считать нормальным общество вольняшек, людей, не знающих цену жизни и