Моя купель - Иван Григорьевич Падерин

вон туда, за кузнечный пресс, в засаду: там скоро фрицы будут перебегать.

— Есть, я сейчас, слушаюсь!

Вечером, после жаркого боя в кузнечном цехе, лейтенант снова встретился с бойцом в обмотках, который как-то бесцеремонно, будто не признавая в нем командира, взял за локоть:

— Стой, лейтенант, у тебя на пилотке темное пятно. Ранен?

— Пройдет.

— Нет, не отпущу, перевязать надо.

— Откуда у тебя такая прыть?! — возмутился лейтенант.

— Не разговаривать!

И странное дело: лихой лейтенант сразу будто погас, когда бережная рука прикоснулась к кровоточащей ране. Бинт ложился мягко и аккуратно. Боль заглохла.

— Смотри какой исцелитель, — смягчился лейтенант. — Откуда ты взялся?

— Мы из окружения, из Орловки, вырвались. Теперь не знаю, куда деваться.

— Оставайся в моей группе, — распорядился лейтенант.

— Я сейчас... Извините, — оговорился боец и тут же, приложив руку к пилотке, отчеканил: — Есть, остаться в вашей группе. Спасибо, товарищ лейтенант!

Дым, чад, пыль. И никто так и не смог как следует разглядеть бойца в обмотках, у которого было девичье имя — Тоня, Антонина Давыдова.

После того как группа вырвалась из окруженного кузнечного цеха на «берег жизни», к Волге, где Тоня устроила санитарный окоп и стала перевязывать раны, лейтенант сказал ей:

— Спасибо, Солнышко!..

С того часа и пришло к ней это имя — Солнышко. У нее была солнечная улыбка.

Когда бои переметнулись на край высокого, в тридцать метров, отвесного берега, ее настигла, казалось, неминуемая гибель.

Стенки окопа, в котором сидела Тоня, готовя бинты, вдруг сдвинулись, сжали ей плечи. Земля зашевелилась... Взрыва фугасной бомбы Тоня не слышала или не успела услышать. Вздыбившийся берег, как показалось ей, поднялся к тучам, а затем обвалился на нее. И сразу стало трудно дышать.

«Неужели конец?» — подумала Тоня, еще не зная, что над ней почти метровая толща земли. В горле застряла пыль, моментально превратившись в твердый камень: ни проглотить, ни выплюнуть. Дыхание запало, но сердце билось. Нечеловеческим усилием ей удалось вдохнуть через нос тонкую струйку воздуха. Ощутилась боль в спине, словно между лопаток кто-то всадил нож. Еще вдох. И еще больнее, хоть не дыши...

Теряя сознание, Тоня в последний раз подумала о своих друзьях. Быть может, их тоже завалило. Нет, они, кажется, работают лопатами. Но как далеко и высоко они от нее! До слуха стало доноситься глухое, словно из поднебесья, эхо человеческого говора. Успеют ли?..

Еще несколько секунд — и сквозь веки закрытых глаз проник свет, над лицом — горячее дыхание. Она хватает воздух, жадно, во всю силу, а легкие не расправляются. Еще глоток — и будто уснула.

Она потеряла сознание в тот момент, когда лейтенант вырвал ее из земли. Она не слышала его голоса. Покачивая ее на руках, как ребенка, он приговаривал:

— Солнышко, ну вздохни еще раз, Солнышко...

И она вздохнула, открыла глаза.

И когда на ее лице появилась улыбка, лейтенант стал сразу более строгим к ней. Видно, так уж устроена натура человека, особенно командира на фронте: мертвым — поклон, умирающим — ласка, живым — строгий приказ.

— Теперь сама отдышится. По местам!..

К утру Тоня пришла в себя, но встать не могла: руки как плети, правая нога вывернута, в спине ноющая боль.

— Отправить за Волгу! — приказал лейтенант.

— Не пойду!..

И если бы у Тони осталась хоть капелька сил, она ни за что бы не разрешила отнести себя в лодку.

В госпитале Тоне стало совсем плохо. Нет, не от боли в спине, а от досады: разве можно было вот так просто оставлять лейтенанта, его бойцов без санитарного пункта? Кто им будет перевязывать раны? Кровью изойдут...

Целую неделю, ни днем, ни ночью, она не могла согласиться с тем, что ее привязали к койке и никто не мог сказать, какова судьба группы лейтенанта. Наконец ей разрешили встать. Она пошла по палатам. Разыскала раненного на круче бойца, рядового разведчика Николая Смородина, которого лейтенант называл начальником разведки группы. Смуглый скуластый крепыш, сибиряк. От него она рассчитывала тотчас же узнать все, что ее волновало, но Николай Смородин лишь изредка понимал, кто стоит возле него. Скажет два-три слова — и все. Его привезли сюда санитары зенитно-пулеметного батальона, что стоял ниже Сталинграда на песчаной косе. Как туда попал боец с кручи тракторного завода — понять было нелегко. Лишь по отрывочным сведениям, полученным от Николая Смородина, и по рассказам санитаров Тоня установила, что 22 октября на кручу, где оборонялась группа лейтенанта, обрушился новый удар авиации и артиллерии. С утра до полудня пушки и минометы долбили берег. Затем вышли танки-тральщики, чтоб сделать проходы в заминированном поле перед кручей. За танками ринулась пехота. В тот час выбыл из строя Николай Смородин. Сначала он был ранен в ногу, потом в живот, и никто не думал, что ему суждено жить. Чтобы тело отважного воина не попало в руки фашистов, кому-то пришло в голову привязать Смородина к двум бревнам и отправить его по течению реки.

Оттолкнули от берега бревна. На них лежал Николай Смородин. Лейтенант, еле держась на ногах, проводил его, вытянув руки по швам, склонив голову. Прощального салюта не дали. Надо было экономить боеприпасы.

Каким путем Волга принесла эти бревна к песчаному острову, никто не знает. Подняли Николая Смородина дежурные зенитчики, прикрывавшие лодочную переправу. Только трое суток спустя после операции он стал приходить в сознание, и то ненадолго.

— Как дела на круче? — спросил он врача.

— На какой круче?

— На нашей, у тракторного завода, в Сталинграде, — пояснил Смородин.

— Там... там теперь тихо, — сказал врач, еще не зная, как это отзовется в сердце больного.

— Тихо... — Николай Смородин застонал. — Значит, всех перебили. Не дождался, не дождался мой лейтенант подмоги. Какого командира потеряли...

Вскоре Николая Смородина увезли во фронтовой госпиталь, дальше в тыл. Уезжая, он все звал и звал лейтенанта, называя его и командиром, и братом, и другом...

С того часа Тоня больше ни от кого не могла услышать и слова о судьбе оставшихся на круче бойцов, о судьбе лейтенанта.

По косогорам,