Конь бѣлый - Гелий Трофимович Рябов

капитализма! Ты вдумайся.

— Вдумался, — отозвался хмуро. — Но это не ко мне. У меня нет капитала.

Инерция мышления была у Веры все же слишком сильна.

Подскочившие солдаты радостно приняли лошадей, поздоровался подчеркнуто элегантно командир проходившей мимо роты, даже строевая песня, которую пели хрипло и похабно, настроения не испортила.

На Васильевском угоре мы катались кораблем, Одну белую бабенку опрокинули вверх дном!

И припев:

Здравствуй, милая моя! Во, и боле ничего!

Панчин огляделся: станция как станция, ничего настораживающего, гудки, гомон, прохожие — мирная жизнь.

— Я пойду посмотрю, можно ли уехать.

— Лучше я. — Вера спрыгнула на землю. — Жди…

— Будь начеку, — привычно сказал Панчин, и Вера дружелюбно улыбнулась:

— Хорошее слово, Володя, наше!

— Ваше, ваше… — пробормотал ей вслед. — Не своди меня с ума…

Она уже стояла у дверей со странным названием «Чаликово».

* * *

Здесь, на промежуточной станции к Екатеринбургу, одной из многих, все было привычно знакомо, только потерто или даже совсем стерто — так, отзвук какой-то, не более. У голландской печки досыхала в огромной кадке тощая пальма. Стойка буфета и сам буфет были целы, и, сколь ни странно, толстый буфетчик в замызганном белом переднике торговал самогоном и ржавой селедкой. Для дам-с липли на куске старой газеты карамельки вперемешку с табаком. И самое главное — жизнь кипела: на бочонке закусывали и смачно выпивали солдаты, два унтера наигрывали на видавших виды гармониках «По Муромской дорожке», крестьянин в зипуне плакал пьяными легкими слезами и умилялся — видимо, собственной горестной судьбе:

Я у ворот стояла, когда он проезжал, Меня в толпе народа он взглядом отыскал…

И что было разницы ему, бородатому, зареванному, — песня вроде бы и о женской судьбе, да ведь какая разница — все несчастны, особенно в любви. Вера подошла, широко улыбнулась и подхватила:

Увидел мои слезы, глаза он опустил И понял, что навеки он жизнь мою разбил!

Руки сплелись, и голоса звучали слитно — Вера пела вторым голосом и раскачивалась в такт, но вот краем глаза увидела в глубине заполненного зала серое смятое лицо под солдатской папахой, оно показалось знакомым. Певец долго удерживал — так уж сладко пелось вдвоем, но вырвала руку и, понимая, догадываясь каким-то звериным чутьем, что сразу подходить нельзя, — направилась к офицеру, который жевал кусок копченого мяса, запивая самогоном из бутылки. Разговаривала, глаз не отрывая от того, с серым лицом.

— Поручик, мне нужно уехать, что здесь с поездами? И перестаньте чавкать и глотать, это неприлично!

Офицер икнул и округлил мутные глаза:

— Собсно… Кто? Отвечать! Прикжу ра-аздеть и — по го-олой попке!

С треском распахнулась дверь с табличкой «Начальник станцiи», солдаты выволокли штатского с разбитым лицом, в порванной, залитой кровью одежде. Вера отшатнулась в ужасе, в это время мимо прошел элегантный, средних лет, в котелке и с тросточкой, рыжий меховой воротник подчеркивал белизну лица, не тронутого ни пьянством, ни пороком. Незнакомец вгляделся в лицо Веры, потом посмотрел на поручика. «По-моему, вы пьяны, — сказал брезгливо. — Вон отсюда! — Улыбнулся: — Честь имею, сударыня», — и ушел. Это был Бабин.

— Спасибо, — вслед сказала Вера, он остановился:

— В самом деле? Вы даже не представляете… — скрылся в дверях.

«Какой странный…» — размышляла Вера, направляясь к «серой папахе», — так она окрестила предмет своего внимания. Две старушки, раскачиваясь, словно под неслышную музыку, обсуждали состояние власти. «Совсем плохая стала, — говорила одна. — Никакая и пустая, как отрыжка!» — «Отнюдь, матушка, — возражала вторая. — И не отрыжка вовсе, а ярыжка!» Рядом с дремавшим «предметом» прихорашивалась дамочка, Вера тронула ее за плечо: «Мне надобно, позвольте». — Та сморщила рожицу: «Может, мне тоже нужда». — «А тогда здесь не место», — съязвила Вера и села, старательно заглядывая под сдвинутую на лоб папаху. Узнала: Пытин.

— Ну вот, Вера Дмитриевна, от вас не скроешься. Я сразу понял, что станете приставать, выспрашивать…

— Ладно. Ты почему здесь? В этой форме?

— А я… Я теперь у них. В том смысле — служу.

— С ума спрыгнул? Хватит врать! Говори!

— Что за манера, право, орать… Что вы хотите услышать?

— Правду. Что с нашими?

— Откуда я знаю? Я убежал…

— Господи… Да в чем дело-то?

— В чем, в чем… Новожилов ваш застрелил Татлина, вот что!

— Не может быть… Хотя… Это поступок, даже не ожидала. Еще что?

— А вы вернетесь? — Пытин засеменил пальцами по Вериному плечу.

— Без жестов, ты привлекаешь внимание. Послушай, к нам кажется, патруль…

И в самом деле, двое солдат и унтер подошли и звякнули винтовками.

— Документы, — сказал унтер безразличным голосом.

— Почто это? — Нервы у Пытина сдали, удостоверение личности протянул трясущейся рукой.

— По то… — ухмыльнулся унтер, вглядываясь в текст. — А дамочка?

— Да что я тебе, — взвился Пытин, — справочная книжка, что ли? Откуда я знаю?

— Вы разговаривали.

— Она меня склоняла замуж, — осклабился Пытин. — Еще сказать?

— Не надобно. И пройдемте.

* * *

В бывшем кабинете начальника станции расположилось отделение войсковой контрразведки. Возглавлял его небезызвестный Грунин, тот самый,