Конь бѣлый - Гелий Трофимович Рябов

Дебольцов узнал о пленении Веры и Пытина из телеграммы, полученной в контрразведке. «А Панчин погиб… — На душе было смутно, будущее не обещало ничего хорошего. — Жаль. Благородный человек, глядишь, и усмирил бы свояченицу, — усмехнулся. — Или она его… Печально, но кто знает? Говорят — все к лучшему». На этой философской ноте раздался звонок, и председатель военного суда попросил заменить его. Полковник был стар уже, многочисленные болезни и тяжкое бегство из Москвы подточили здоровье. «Алексей Александрович, вы у нас все равно присутствуете, время теперь не поймешь, законы плывут в океане необходимости. Выручите старика…» Это было совсем ни к чему — судить родственницу. Но заявить об этом — даже опираясь на покровительство Верховного? Вряд ли… Было и еще одно обстоятельство, которое сильно портило настроение Дебольцова: работая по поручению Колчака, стремился отыскать наидостойнейшего судебного следователя для открытия дела об убийстве Царской семьи, и, кажется, нашел такого: то был Николай Алексеевич Соколов, средних лет, профессионал с большим опытом. Собирался уже представить Верховному и все решить, и вот — нате вам… Оказывается, Соколов произвел окончательное оформление дела Веры и Пытина перед направлением в суд. И более того: день или два назад подошел и начал расспрашивать о родственных связях, о жене, о Бабине — это и вовсе было странно. Дебольцов решил представление Соколова отложить. Что же касалось предстоящего судебного разбирательства — нервничал: Соколов туманно намекнул, что личность подсудимых суду необходимо выяснить, Вера же молчала вмертвую, и возникала призрачная надежда, что и члены суда согласятся с невозможностью вынесения приговора…

…Повозку с арестованными ожидали во дворе суда. Уже лег снег, мороз — достаточно сильный — заставлял притопывать и ежиться. Соколов стоял спокойно, спрятав руки с портфелем за спину, Дебольцов нервно курил, все более и более предчувствуя нечто неожиданное и неприятное. Наконец повозка с арестованными и конвой въехали, развернулись. «Выводите», — приказал Дебольцов, солдаты построились. Первым спустился на хрустящий снежок Пытин. Галантно протянув руку Вере — помог сойти по ступенькам и ей. По команде начальника конвоя арестованные заложили руки за спину и направились ко входу в суд. И вдруг Соколов шагнул вперед:

— Стойте. Вопрос, который я сейчас задам вам, может решить вашу участь. Суд примет во внимание вашу добропорядочность и раскаяние. Итак: где тела Государя, Семьи, людей? Где?

Пытин покачал головой:

— Вам, наверное, донесли о моем разговоре с полковником Груниным. Так ведь тогда моя задача была проста: не допустить убийства этой девушки. Теперь же говорю вам твердо: не скажу.

— Но вы знаете?

— Вам все равно. Не скажу никогда.

— Страшное слово «никогда»… — Соколов подошел к Пытину. — А ваша попутчица и соучастница? Кто она? У нас есть свидетельские показания о вашей встрече на станции Чаликово. Хорошо: она отказывается себя назвать. Вы старше, опытнее. Кто она, назовите.

— Не скажу.

— Мадемуазель, назовите себя. Это облегчит вашу участь.

— В самом деле? Но я не желаю, чтобы она была облегчена.

— Полагаете, что выстоите… В суде — возможно. Но вот в контрразведке… Полковник, объясните этой стойкой девице, что делают с подобными ей — у вас. Вам переломают кости. Не поможет — и товарищу вашему, на ваших глазах. Будете говорить?

— Нет.

— Долг порядочного человека повелевает мне предостеречь вас: с вами может случиться и нечто гораздо более худшее. У нас — несмотря ни на что и всему вопреки — как-то еще действует закон. У красных же…

— Вам это неизвестно. Мы можем идти? А знаете, господин следователь, вы погрязли в безверии и безнадежности, вы не понимаете смысла нашей борьбы, вы мните себя героями, монархистами, вы чтите ваше белое знамя. А ведь на самом деле все вы — трусы, враги народа и палачи. — Усмешливо посмотрела Дебольцову прямо в глаза: — Полковник, объясните этому стражу закона, что я буду молчать совсем не потому, что найдется, не дай бог, прах Николая Романова. А потому, что я, в отличие от вас всех, знаю: нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друга своего…

— Славная речь… — хмуро сказал Соколов. — Ступайте. — И, подождав, пока обвиняемые скроются в дверях, добавил с загадочной усмешкой: — Вот теперь, полковник, и комар носа не подточит.

Началось заседание. Зал был полон, дело вызывало огромное любопытство в городе: среди военных, чиновников, у прессы. То и дело вспыхивал магний. Несколько часов, в течение которых были допрошены свидетели, заслушаны эксперты, изучены фотографии и вещественные доказательства, убедительно показали, что Вера (она именовалась «подсудимой», «неизвестной», «без удостоверения родства и звания») и погибший Панчин совершили два преступления: убийство сестер милосердия и офицера контрразведки Сомова. Оба преступления суд признал доказанными, однако со смягчающими вину обстоятельствами: сестры сами были повинны в бессудном расстреле раненых красных; Сомов же, вероятнее всего, действительно изнасиловал подсудимую и взорвал баржу с арестованными большевиками, среди которых находился отец подсудимой. Действия Пытина — службу в Доме особого назначения по охране бывшего царя и косвенное участие в уничтожении ни в чем не повинной Семьи — сочли полностью доказанными. В совещательной комнате возник только один вопрос: возможно ли применить смертную казнь к женщине, чьи действия находят некие смягчающие объяснения, к тому же — с неустановленной и судом не удостоверенной личностью. Дебольцов и один из членов суда проголосовали за невозможность применения наказания. Приговорили: Пытина повесить, Веру отправить к красным — такое иногда практиковалось.

Вышли в зал, Дебольцов прочитал приговор и встретился с Верой взглядом, она улыбнулась насмешливо и тихо, но внятно сказала: «Привет семейной фотографии, расстаемся навсегда». Пытин пожал плечами: «Каждый большевик всегда готов к виселице». Осужденных увели; когда Вера проходила мимо Соколова, сказала весело, с усмешкой: «К своим отправляете? Ну-ну, а вот Романовых никогда не найдете!» — и ушла, вскинув голову гордо и неприступно. «Фортуна нон пенис эст, ин манибус нон репеллер», — заметил кто-то в зале и захохотал — в одиночестве. Впрочем, никто не понял. Соколов закурил и сидел молча, окутываясь дымом — до тех пор, пока в залу не вернулся Дебольцов.

— Я хочу поговорить с вами приватно, — начал. — Если угодно — вполне дружески. — Замолчал, ожидая реакции Дебольцова, но тот