Концессия - Павел Далецкий

Куст осторожно, придерживаясь стены дома, пробрался к сеням и вошел в кухню. Мостовой сидел за столом, погрузив пальцы в волосы. Увидел товарища, но ничего не сказал и не изменил позы. Куст послушал тишину в доме и спросил:

— Что сидишь? Голова болит?

— Что делается? — сказал Мостовой, вынимая пальцы из волос и рассматривая твердые бурые ногти. — Дочь ушла.

Сжал пальцы в кулак и внимательно рассматривал побелевшие суставы.

— Не понимаю я, чорт возьми. Что мы — люди или псы?

— Отчего ушла?

— Не поладила с матерью.

— Ну, это законно. Дети должны уходить из гнезда.

— А ведь ей скоро рожать. Конечно, больницы, родильные дома и прочее... Но ведь мать себе места не найдет от беспокойства. Вот поди-ка, взгляни.

За кухней, через комнату с широкой кроватью, машиной и шкафом, — маленькая комната. У окна — светлый письменный столик с двумя креслами, высокая черная этажерка, похожая на пагоду, и белая никелированная кровать, теперь опустошенная, пучившая голый матрасный живот.

— Ее комната, — сказал Мостовой. — Растишь, растишь, а потом... Пойдем, что ли. Мать улеглась, ужина не готовила.

— Чего ты так затосковал, Василь Федорович? — искренно удивился Куст, поразившись в кухне его согнувшейся фигуре и мрачным горящим глазам. — Помиритесь с дочерью.

— Характер у меня тяжелый... обидела она меня, помириться с ней не захочу. Я с ней хорош был... Пишет, что уехала в Спасск на цементный завод. Если б пришла завтра, может быть, еще и помирился бы. А теперь буду думать каждый день, и что день, то хуже... Распаляюсь я от таких дум.

— Хочешь почитать одну книжечку? — присел Куст.

— Какую книжечку?

— О многом, интересная книжечка. Чем тебе по вечерам распаляться, лучше почитай. О многом, интересная. Что дочь ушла, конечно, не радость, но и не горе, Василь Федорович. Тебе больше обидно, чем горе, я так понимаю. Ты мужик умный, а есть у тебя одна соринка, много мешает она тебе, расположившись в глазу: самомнителен ты очень. Так прочтешь?

— Самомненья во мне нет, — хмуро отозвался Мостовой, уязвленный суждением товарища. — Если люди делают неправильно, я им говорю, что они делают неправильно. Если делаю неправильно я, то и себя по головке за это не глажу.

Глаза его лихорадочно горели. Куст вздохнул и спросил:

— Так принести? Прочтешь?

— Отчего же, прочту. Чаем тебя не напою, — указал он на холодную плиту, — мать улеглась спать — ничего нет.

— Ничего нет?! А самоварчик на полке, смотри, как блестит. Годный он?

— Вполне.

— Так мы и без матери и без плиты напьемся.

— Не отрицаю, — усмехнулся Мостовой.

Товарищи поставили самовар, достали хлеб, молоко, мед и сели ужинать.

«Хороший мужик, — думал Куст, всматриваясь в суровые птичьи глаза, — не выпущу я тебя, старик, не выпущу».

СОЛИДАРНОСТЬ

К девяти часам утра с крутых улиц Рабочей и Матросской слободок, из далеких общежитий Горностая и Улисса торопились празднично одетые люди с мешочками, корзинками и камышевыми харчевками.

Прошла женская физкультурная команда в полосатых майках и в таких же полосатых коротеньких юбочках. Прошли футбольные команды: русская в пунцовых майках и трусах, китайская — голубая. Впереди пунцовой шагал Графф.

Утренняя улица приветлива: каждый знает, какое сокровище утренний свет. Он не горяч и не ярок, но он имеет незаменимое свойство освещать все с необыкновенно привлекательной стороны. Трамваи переполнены. И гул их, настойчивый и торжественный, вполне соответствует той энергии, которая чувствуется в каждом человеке.

На Комсомольской пристани, всюду — на бревнах, ящиках, на шлюпках и камнях — живая веселая толпа.

У причальных тумб смешались майки всех цветов, блестят загорелые руки, шеи, лица. Оттуда ударил подрагивающий тенор Граффа: «Я вчера к тебе ходил да ходил»... и хор подхватил: «Да ходил, а быть может, не ходил, да не ходил...»

Во избежание неорганизованной посадки пароход отделяет от берега полоска зеленой тяжелой воды.

На борту показался Гущин, за ним буфетная бригада в мешках и ящиках тащила все потребное для буфета.

Шапку, уходя из дому, он надел, но теперь был без шапки и все не мог вспомнить, где она: то ли в хлебопекарне, то ли в ЦРК.

— Нет шапки, — сказал он Сею, шагающему за ним с мешком консервов. — Ну, и чорт с ней. Вообще зачем летом шапка?

Нос его дрогнул, втягивая соленый воздух, секретарь тряхнул волосами и исчез в люке. Люди, мешки и ящики провалились вслед за ним. Физкультурникам надоело ожидать, и они начали самовольную посадку. Они выстроились гуськом и один за другим прыгали на пароход.

— С ума спятили! — заметила Медведица, видя как длинное тело Граффа описало над бухтой высокую дугу и опустилось на борт парохода. — Вот паршивец! Знай, как летает...

— Назад! — раздался голос Гущина, высунувшего голову на стук прыжков. — Сейчас же назад! Организация! Физкультурники, на охрану порядка!

Стоящие на набережной физкультурники, готовящиеся, в свою очередь, к прыжку, видели лохматую голову Гущина, его открытый рот, слышали голос, но в азарте и веселости утра и преодоления препятствия ни тому ни другому не придавали значения и продолжали посадку.

— Графф! Назад!

— Как я прыгну назад? — возмутился Графф.

Он побежал на верхнюю палубу, пунцовые и голубые майки за ним.

Буфет взяли на себя китайцы. Сун Вей-фу соорудил из ящиков стойку и держался за ней таким же командиром, как у себя в цехе.

— Мы сегодня покормим русских товарищей, — говорил он, подмигивая помощникам.

Сей руководил бригадой резчиков хлеба и намазывателей икрой. Гора икры, как гора кораллов, лежала на вощеной бумаге.

— Жить не так уж и плохо, — сказал он Цао. — Напрасно не поехал Лу-ки. Для его самочувствия полезно подышать чистым воздухом. Режь хлеб квадратами, Цао, так будет красиво.

Троян пришел к началу посадки. Оркестр играл марш. Пароход дымил, и толпа переливалась на берегу, по трапу и на палубах пестрыми платьями и загорелой кожей.

В хвост посадки ворвались мальчишки-газетчики. Газеты торопливо покупали и так же торопливо засовывали в карманы и корзины.

Троян увидел Медведицу, возвышавшуюся над толпой, и рядом с ней Веру. Женщины не спешили, ожидая, когда спадет первый жар посадки. Поэт тронул Гомонову за руку. По тому, как она быстро оглянулась и не могла скрыть радости, он понял, что она ждала его.

Как-то особенно весело, когда уходит берег и под ногами растет глубина, прикрытая тонкими досками палубы. Голубая вода и голубой тающий солнечный воздух, рассекаемый ритмичным боем машины, плеском волн и медным грохотом оркестра!..

Город уходил, и все легче и заманчивей делались его очертания. Раскинутый над бухтой на зеленых горах, сияющий красными, белыми и палевыми зданиями и красной, издалека видной звездой на бывшем памятнике пионеру края Невельскому, он представлялся местом счастья и мира.

Троян устроился с Верой на корме.

— Надвигаются события, — протянул он газету, — читайте.

«ДОВОЛЬНО ИСПЫТЫВАТЬ НАШЕ ТЕРПЕНИЕ! НАЛЕТ КИТАЙСКОЙ ПОЛИЦИИ НА СОВЕТСКОЕ КОНСУЛЬСТВО В ХАРБИНЕ.

Двадцать седьмого мая в два часа дня в помещение генерального консульства СССР в Харбине внезапно ворвался наряд полиции. Был произведен обыск, который длился около шести часов. В течение всего этого времени генеральный консул СССР Мельников и его сотрудники были задержаны и лишены возможности сноситься с внешним миром. В отношении вице-консула Знаменского было применено физическое насилие. Полиция, несмотря на решительный протест консула, забрала часть консульской переписки и арестовала всех бывших в различных комнатах консульского помещения посетителей, числом тридцать девять. Китайские полицейские и русские белогвардейцы открыто забирали деньги и вещи, принадлежащие консульству и сотрудникам».

Газеты уже читались кругом. В глаза ударили тяжелая газетная «шапка», широко и крепко расставленные буквы лозунгов, черные строки телеграмм.

Святой Куст и Гущин читали совместно один номер газеты.

Прочли, посмотрели друг другу в глаза и улыбнулись.

Улыбка Гущина сказала: «Я и не надеялся и не надеюсь, что нам позволят спокойно делать свое дело. Каждую минуту передышка может окончиться, и вместо завкомовского карандаша в руку я возьму пулеметную ленту». Святой Куст сказал громко:

— Что ж, нас, охотников, не испугаешь. Мы еще сами попугаем, кого надо.

На верхней палубе физкультурники, окруженные плотной толпой, пели и плясали: они пока ничего не знали о политических событиях. Не успевшие закусить дома, закусывали в буфете. Пароход прошел Золотой Рог, выбрался в Босфор и повернул на запад, в Амурский залив. В Босфоре вода лазурная, с мерцающими глазками. И там, вдалеке, над неясными вершинами Богатой Гривы встали белые груды облаков. Они подвигались едва заметно, белые, слегка загоревшие на высоком солнце. И те из них, которые поднимались слишком высоко, таяли. И высоко в лазури, невесомая и прозрачная, летела только одна тучка, как заблудившийся безумный парашют, уходивший в небеса.