Концессия - Павел Далецкий

— Потому, Николай Степанович, что они не стояли в плане, и затребование их внесло бы беспорядок в общее хозяйство. Страна живет планово, план составлен загодя, нужно уметь работать и добиваться успеха теми средствами, которые тебе отпущены. Я, по крайней мере, понимаю так. У нас привыкли, чуть что, кричать: «СОС! не справляюсь, помогите!» Чуть что, сейчас в обком к товарищу Свиридову... днем, ночью...

Свиридов и Глобусов сидели у маленького складного столика. Шахтерский фонарь взметнул на брезентовую стену желтое крыло света, и казалось, что это во тьме шевелится огромная птица.

— Как будто бы ты и прав, — сказал Свиридов. — Точка зрения правильная: человек должен уметь самостоятельно справляться с поставленной перед ним задачей. В этом честь и доблесть. Но, с другой стороны, Глобусов, страна наша живая и не боится нарушить план там, где это полезно.

...Ночью Свиридову не спалось. Мешал неумолчный шум реки, ровный и вместе с тем многозвучный. Днем шум этот был проще, глуше, точно приглушенный блеском дня, а сейчас он разливался широко и покорял себе всё. Отдаваясь ему, Свиридов думал точно легкими крылатыми взмахами, думал о людях, которые окружали его, о делах, которые делались и которые предстояли, и заснул уже перед рассветом.

Разбудил его Глобусов:

— Николай Степанович, нечто любопытное!..

У клуба под конвоем пограничников расположилась группа китайцев. Свиридов разглядел шестнадцать женщин и двух мужчин. Китаянки в лохмотьях, искусанные мошкой, держались спокойно и даже радостно...

...Недавно в Лахасусе, китайском городке, недалеко от советской границы, появился купец, который стал скупать жен у бедняков. Жена была необходима в семье, но еще более необходимы были деньги, и шестнадцать бедняков расстались со своими женщинами. Купец законтрактовал и несколько мужчин. Всю партию погнали по безлесным сухим маньчжурским сопкам к границе.

Ночью шли в глубоком овраге по дну высохшего ручья; шли тихо в своих мягких туфлях, а вверху сплетались ветвями дубы и клены, орехи и дуплистые черемухи. Люди не знали, в Маньчжурии они или в России, но относились к незнанью равнодушно: они больше не принадлежали себе, они должны были работать на того, кто их купил.

В глуши сопок они стали валить деревья. Кругом было пустынно. Шумели ручьи, шумели ветры, раскачивая тайгу, посвистывая на вершинах сопок... Шестнадцать работниц, двое рабочих и четверо надзирателей, вооруженных маузерами и наганами, жили в двух старых фанзушках зверовщиков. Эти места, по которым некогда хаживали китайские соболевщики и контрабандисты, хорошо были известны четырем вооруженным. Казалось, они были хозяевами этих лесов и гор. Спокойно они наблюдали, как женщины пилили, рубили и валили. Мужчинам они сообщили, что через неделю по оврагу подойдут лошади и коровы, чтобы увезти добычу за границу.

— В наш город Лахасусу, — сказал старший вооруженный, с плешью на темени.

На третий день вечером пограничники обнаружили ущелье. Все новые и новые их тени скатывались с западного увала, отрезая путь к отступлению.

Двое мужчин, работавшие у фанз, точно ждали появления русских: вместо того, чтобы бежать или сопротивляться, они пошли к ним навстречу, подняв руки, показывая мозоли.

Но четверо вооруженных не собирались сдаваться. Из своей фанзы трое открыли огонь, а четвертый разбивал киркой тонкую глиняную стенку, выходившую в распадок: бандиты надеялись исчезнуть в глухой чаще через пролом. Но не успели: пули пограничников пронизали стены. Трое упали, четвертый, с плешью на темени, сдался

Сейчас он сидел на корточках, засунув ладони в рукава куртки, всем своим видом являя полнейшее равнодушие. Но глаза его, бегавшие по земле, выдавали его.

— Это начальник, — указал на него переводчик.

«Начальника» отвели в контору. Он зябко поеживался и пожимал плечами, хотя было уже достаточно тепло, потому что солнце стояло над сопками.

— Капитана, капитана, — бормотал он, — шибко плоха, очень плоха... Ая-яй, как плоха!

— Почему столько женщин? — спросил Свиридов. — Разве женщины лучше пилят и валят деревья, чем мужчины?

«Начальник» поежился, посмотрел на табуретку, присел на край и сказал негромко:

— Наша мужчина на советской стороне ненадежна.

— А лес для чего? Топить нечем?

— Топить?.. Э... теперь тепло.

Только в конце длинного разговора он сообщил, что в Маньчжурии в этом районе лесов нет, а нужен хороший лес, потому что по приказу маршала Чжан Цзо-лина вокруг Лахасусы строят укрепления.

Он говорил тихо, опустив глаза.

— Маршал очень военная человека, — прибавил он осторожно, искоса поглядывая на Свиридова. — Военная люди воюй любит.

Он вздохнул.

В полдень Свиридов садился в бат. Пленных усаживали в два соседних. Женщины были веселы, они курили трубки и папиросы, которыми их наделили пограничники.

Переводчик сказал Свиридову: они слышали, что во Владивостоке есть женские артели. Они думают, что им позволят работать в этих артелях...

ШТУРМ

Бочарный завод объявлен на военном положении.

Штаб занял директорскую. Блестящий щиток «Директор завода» покрыт неровно обрезанным бумажным квадратом: «Штаб».

У ворот стал часовой. Пропускал только по пропускам штаба. О положении на фронте штаб выпускал три раза в день бюллетени. В бюллетенях отмечалось движение каждой клепки, каждого бойца-рабочего. Опоздание на минуту заносилось в графу тяжелых проступков. Повторившему — ставили на вид. Третье вело к увольнению. И хотя на эту угрозу многие посмеивались, однако она оказывала действие.

Бригадиры внимательно и тревожно следили за всем происходящим на своих участках. Из цехов в штаб провели телефоны, каждые два часа в штаб сообщали боевые сводки.

Штаб — Гущин, Краснов и Куст. К штабу прикомандирована Вера Гомонова как фотокор и разносчик телеграмм.

Штурмовой двухнедельник был их предложением на общезаводском собрании. Нельзя было молча смотреть, как расстояние между Сун Вей-фу и Мостовым все более увеличивалось, как китайская бригада все набирала темпы, а бригада Мостового шла прежним шагом и, наконец, поставила под простой Сун Вей-фу. Нужно было немедленно изменить порядок работ, освежить, пусть и хорошие, но устарелые формы, и найти совершенно новые.

На заводском собрании тогда была жаркая схватка.

Мостовой на все вопросы угрюмо отмалчивался, но Графф яростно нападал на Святого Куста.

Возражения его имели один смысл: ему нужно было тренироваться к предстоящим осенним соревнованиям. Для тренировки нужно было время. Если работать так, как предлагают Куст и Краснов, для тренировки не вырвешь и получаса. И так постоянные неприятности с Красновым и Гущиным. И займи им на соревновании первое место и из цеха не смей выйти! А теперь что получится? Когда же тренироваться?

— Сколько раз мы с тобой говорили по этому поводу? — крикнул Краснов. — Неужели ты никак не можешь понять, что как ни важна для нас физкультура, производство важнее. Неужели ты, гражданин нашей страны, этого не понимаешь?

Графф перестал спорить и обиделся.

На этом собрании бригада Мостового потеряла единство. Одни считали, что работать иначе, чем работают, нельзя, и что бригадир делает все возможное для успеха.

Другие, и их было большинство, присоединялись к мысли Куста и Краснова, что дело обстоит не так благополучно.

На этом совещании Краснов, комсомольцы и примкнувшие к ним сорок рабочих объявили себя штурмовой колонной.

— По суткам не будем выходить из цеха, — сказал Краснов, — но не будут пароходы отправляться на Камчатку без тары!

Победа была решительная.

Через час завод выбирал штаб и вручал ему чрезвычайные полномочия.

После совещания Мостовой долго сидел на камне и рыл палкой траншейку. Худое птичье лицо его было суровее обыкновенного. Куст хотел пройти с ним до дому и поговорить, но началось заседание штаба, и он потерял Мостового из виду.

Мостовой шел по тропинке так же одиноко, как минуту назад, покинутый единомышленниками, одиноко сидел на камне.

Товарищи пошли против него!

Никогда не думал бригадир, что от этой мысли может быть так больно. Он всю жизнь, насколько помнил себя, был уважаемым человеком. Он был человек справедливый и к рабочим заботливый. В царское время бригадиры часто играли в руку прижимистым мастерам. Разве кто-нибудь может сказать, что Мостовой хоть когда-нибудь не отстаивал интересов своих рабочих? Он был уважаем и как мастер. То, о чем он говорил «хорошо», было, действительно, сделано хорошо. За свое дело он никогда не краснел. Что же такое случилось теперь? Революция, рабочий класс, родное Советское государство, и вдруг говорят, что Мостовой работает плохо. Как же это может быть, что случилось?