Мамонты - Александр Рекемчук

Не скажу, чтобы мне очень нравилась эта фотография с наголо остриженной головой. Изменивший ради конспирации внешность, изменивший имя и фамилию, не говоря уже о профессии, — он был мне скорее чужд, нежели близок, я хотел бы видеть его иным… Но что поделаешь, если других фотографий нету, если не осталось вообще никаких?

Что я предъявлю сыну, вдруг заинтересовавшемуся дедом?

Моя рука воровато ощупывала ящик письменного стола. А что, если он не заперт? Там могут быть ножницы, их держат обычно в ближнем ящике, чтобы всегда были под рукой… Итак, я достаю ножницы — и аккуратненько: чик-чик. Уголок анкетного листа вместе с заветной фотографией оказывается в моем кармане… а если спросят, скажу, что так и было.

Кстати, в своем письме на имя председателя Комитета госбезопасности я просил: нельзя ли получить хотя бы копии фотографий, имеющихся в его личном деле? И это как бы подразумевало, что не откажусь и от подлинника…

Обернув кисть носовым платком (так полагалось в фильмах про шпионов), прикоснулся к ручке левого ящика.

Резкий звонок телефона заставил вздрогнуть. Еще звонок, еще…

Снять трубку? Но ведь этим я тотчас обнаружу себя. Нельзя, ни в коем случае… Ну, а если звонят именно мне? Если у них ко Мне есть вопросы? Тогда, не ответив на звонок, я как бы обозначу свое исчезновение. Будто бы я сделал ноги вместе с секретной папкой…

— Алло. Слушаю.

В трубке несколько секунд длилось молчание. Затем басовитый голос произнес с оттенком назидания:

— Пожалуйста, не снимайте больше трубку.

Мне показалось, что это был голос генерала, который час назад беседовал со мною на втором этаже.

Так это он же только что подходил к двери?.. Вряд ли. Слишком много чести для меня. Мало ли у него холуев.

А вот отвечать на телефонные звонки, находясь в чужом кабинете, действительно, не гоже. Ведь это, всё-таки, не Собес. Тут идет оперативная работа… Всё, старик! Хватит корчить из себя Джеймса Бонда!

Я перевернул страницу.

«…Наиболее удобным местом будущего пребывания „Киреева“ мыслится Варшава, где он мог бы осесть в качестве комиссионера, участника одного из кинопредприятий или совладельца антикварной торговли. Переброска „Киреева“ в Варшаву может быть произведена следующим путем: из Одессы он в составе команды одного из пароходов направляется в Константинополь, где сходит на берег и использует имеющийся у него старый паспорт румынского подданного с выездной турецкой визой — получает у австрийского консула визу на въезд в Вену. В Вене он получает другой какой-либо паспорт, дающий ему возможность использовать знание французского в качестве родного языка, предположительно швейцарский или французский, и по этому паспорту получает визу на въезд в Польшу…»

Они называют это легендой.

Да я и сам в недавнем послании товарищу Крючкову употребил этот специфический термин: «…Я допускаю, что некоторые данные его личности и биографии являются „легендой“». И еще раз: «…сыновний долг повелевает знать правду, сделать всё возможное, чтобы снять покров безвестности и „легенды“ с личности отца».

Слыхал, даже читал (стыдно признаться, сколько времени было отдано подобному чтиву!), что этим делом — сочинением «легенд» разведчикам, идущим на дело, засылаемым в чужой стан, — что этим делом занимаются специальные люди, тому обученные, умеющие слить воедино реальность и вымысел в одном сюжете.

Для этого, конечно, нужен профессионализм, надобен талант, ни в чем не уступающий таланту беллетриста, может быть даже превосходящий его, ибо здесь за неудачу, за халтуру, за провал кто-то расплачивается жизнью!

А что бы я сам стал делать с подобным сюжетом, с таким материалом, попади он мне в руки чуть раньше?

Я бы наверняка закрутил сюжет еще туже, так, что перед ним лопнули бы все потуги безвестного автора «легенд».

Итак, он прибывает в Вену?

Я поведу его по набережным прекрасного голубого Дуная, где он будет любоваться готикой церквей, роскошью королевских дворцов, уютом старых закоулков. (Извините меня: я никогда не был в Вене, хотя и мог там побывать — меня звали туда, не в гости, а насовсем, — но я сам того не захотел, впрочем, это уже другой сюжет, ему еще не настал черед; мне придется прокладывать путь по старому путеводителю, и еще по голливудским топорным декорациям к «Большому вальсу» — фильму об Иоганне Штраусе, в моих ушах звучат его «Сказки Венского леса», а больше ничего в запасе нет). В роскошном парке Пратера он решает перекусить — ведь уже время обеда! — и присаживается к столику, за которым дожевывает шницель светловолосый молодой человек с темными бровями, сросшимися у переносицы, с красной бабочкой на шее. Вам что? — спрашивает официант. — Мне тоже шницель, кружку светлого пива… — Айн момент! — Завязывается соседский застольный разговор. Молодой человек признается, что он студент Высшей технической школы, почти уже инженер. Зовут Ганс, Ганс Нидерле… Очень приятно. Вы не родственник Любора Нидерле, известного ученого-слависта?.. А-а, того, с усами, из энциклопедии! Нет, даже не однофамилец, ха-ха, ведь он из Праги, а я — коренной венец… Позвольте и мне представиться. Анри Дюран, коммерсант из Парижа, антикварная торговля… Я очень рад, месье. Уж вы-то наверняка объездили весь свет. Скажите, пожалуйста, вам не приходилось бывать в России, иначе говоря — в Советском Союзе?.. Увы, нет. А почему вас это интересует? Вам близки большевистские идеи?.. Нет, просто заела буржуазная среда, хотя я и сам выходец из нее. И еще, говорят, там, в России, очень красивые женщины. Это правда?.. Понятия не имею, хотя тоже наслышан об этом… кельнер, счет! Мне было очень приятно с вами познакомиться, герр Нидерле… Всего наилучшего, месье Дюран!

А чем шпионские «легенды» — дотошная запись того, чего не было, — чем они достоверней моих фантазий?

«…Во время пребывания в Вене „Киреев“ пытается завязать отношения с австрийскими фирмами, торгующими с Польшей, для получения работы в Польше в качестве комиссионера. В случае, если это не удастся, он въезжает в Польшу в качестве человека, желающего вложить некоторую сумму денег в одно из польских предприятий и уже в Варшаве подыскивает такое предприятие с установкой на возможность по делам предприятия выезжать в провинцию. Когда это дело будет намечено, его можно снабдить деньгами в сумме 2–3 тысячи долларов — предельный размер капиталовложения…»

Да, не густо!

С такими деньгами даже в нынешней перестроечной Москве не откроешь приличного кооператива — скажем, для варки джинсов в собственном соку.

А я, с таким же, примерно, капиталом пустился в еще более авантюрную затею: открыл независимое издательство. Вот-вот выпущу в свет первую книгу — и не какой-нибудь детективчик Флеминга или Чейза, а сочинение самого главного бунтаря наступившей революционной эпохи Бориса Николаевича Ельцина — «Исповедь на заданную тему»… Надо бы позвонить в Москву, поинтересоваться, как там поживает мое издательство? Еще не прихлопнули?.. Вот и я замыслил написать свою исповедь. Для того и приехал в Киев. Для того и сижу в кабинете украинского КГБ на Владимирской улице, ворошу бумаги в серозеленой папке.

«…„Киреев“ хорошо ориентируется в заграничной обстановке, обладает инициативой и смелостью, знает французский, румынский и украинский языки. Учится польскому языку.

На каком же языке он объяснялся в венском ресторанчике с Гансом Нидерле — моим будущим отчимом?

А сколько подобных легенд порождает сама жизнь! Случайно или намерено. Ведь и обычная жизнь настолько сложна, подчас необъяснима, что простых толкований бывает недостаточно. И тогда в ход идут спасительные легенды — они умиротворяют разум.

Да еще, надо полагать, изрядное количество легенд возникает просто так, на пустом месте, из-за случайного сдвига обстоятельств, из-за того, что так легли карты, что именно так упали кости, — но, твердит молва, что и в этих случайностях тоже явлен сакральный смысл…

Моя мысль заострилась на этой теме, когда на страницах расстрельного дела я увидел свое собственное имя, а там и другое, тоже, как будто, имеющее непосредственное отношение ко мне.

В протоколе допроса, датированного 4-м июля 1937 года, — а он лежал сейчас передо мною, — отец, отвечая на вопрос следователя о составе семьи, назвал лишь двоих.

«…1. Лидия Михайловна Бурштейн — 31 л., дом. хоз. — жена.

2. Александр Евсеевич Рекемчук-Приходъко — 9 л., живет в Харькове — сын».

А в служебной автобиографии, написанной им собственноручно годом раньше, в мае 1936 года, которую я только что отлистал, — там значились и другие родные ему люди.