Андрей Кожухов - Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский

него с выражением трогательной грусти. Горячая волна благодарности и любви поднялась в его сердце, когда он заглянул в эти дорогие ему глаза, упиваясь их ласкающим мягким светом.

– Дорогая моя, ты сделала из меня другого, лучшего человека! Ты открыла в моей душе такие источники энтузиазма, преданности и веры в людей, каких я не подозревал за собою. Тебе ли так рассуждать после этого?

– Разве? – недоверчиво проговорила она, продолжая гладить его волосы.

– Ах, если б я мог тебе объяснить! Знаешь, когда я был мальчиком, я был очень религиозен. Потом мне часто приходилось слышать, что только религия даёт самые высокие, чистые настроения души. Но когда я с тобою и твоя рука покоится на моей голове или когда наедине я начинаю думать о тебе, я испытываю ту же сладость смирения, то же стремление к поклонению, ту же страстную потребность нравственной чистоты и самопожертвования, как и в былые времена религиозного детства. Я рад тогда сознаться в моих недостатках и слабостях, и я страстно желаю очиститься от них, чтобы без страха предстать потом перед тобою…

Таня слушала серьёзно, сперва удивлённая, потом увлеклась, поддаваясь обаянию его страстной речи. Но при последних словах она протянула руки, точно этим движением она отстраняла настоящий фимиам[46].

– Андрей, прошу тебя, не говори так со мной. Я перестану верить в твою любовь, если ты будешь меня так превозносить. Я знаю, что во мне нет ничего особенного, и хотела бы, чтобы ты оценил меня по достоинству.

Андрей со спокойной улыбкой выслушал маленькое наставление. Он осторожно взял ее за руку и поцеловал один за другим пальцы.

– Дитя! – произнёс он наконец. – Кто тебе сказал, что я тебя считаю исключительной натурой? Нет, дорогая, я уже не мальчик. Я знаю, что мы с тобой – обыкновенные смертные. Я не фантазирую на твой счёт – я люблю тебя. Но разве любят только исключительное и необыкновенное? Какое печальное зрелище представляла бы вселенная, если бы оно было так на самом деле! Я знаю, что между нашими товарищами есть женщины, такие же хорошие и преданные делу, как ты. Но мне-то что до этого? Иногда я вижу солнце и чувствую теплоту его лучей, но преспокойно занимаюсь своим делом или отдыхаю – как придётся. Но завтра я увижу то же солнце, быть может, менее яркое и прекрасное, чем накануне, только облака вокруг него сложились в другой форме, цвета сгруппировались иначе, – и вот я стою перед ним, погруженный в созерцание, и оторвать не могу глаз. Я не знаю, да и не хочу знать, за что я тебя люблю…

– А я знаю теперь, – прервала его со смехом Таня, – и сейчас тебе объясню. У тебя очень скромные вкусы. Я уверена, что ты способен приходить в восторг от солнца, когда оно так покрыто облаками, что скорее похоже на круглое масляное пятно в бумажном фонаре… О вкусах не спорят, и я согласна быть твоим солнцем на этих условиях.

Она развеселилась и радостно улыбалась. Но ее глаза всё еще отражали более глубокое, захватывающее чувство, вылившееся в долгом, долгом взгляде. Как он любил эти карие, глубоко прозрачной чистоты глаза с их меняющимся выражением! Как он любил этот взгляд, всегда заставлявший трепетать его сердце от счастья!

– Радость моя! – воскликнул он взволнованным голосом, поднимая своё лицо к ней. – Скажи, чем я заслужил такое счастье? Какое право имею я быть счастливым, когда вокруг так много горя и страданий? Я часто спрашиваю самого себя, что такое я сделал, чтобы заслужить твою любовь, и как отплатить за нее?

Она закрыла ему рот рукой. Ее удивительные глаза изменили своё выражение; их таинственная глубина как бы подёрнулась завесой, и дрожавшие на дне ее огоньки потухли. Они смотрели спокойно и серьёзно.

– Нельзя так безумствовать, – сказала она. – Любовь женщины – не награда. Это свободный и обоюдный дар.

Ее выговор немного отрезвил Андрея, но только на минуту.

– Ты права; ты всегда права, моя дорогая. Но тем более должен я быть тебе благодарен. Я бы воспевал тебя в песнях, как это делали старинные трубадуры, если бы только умел сочинять такие песни.

– Мой трубадур, – сказала она улыбаясь, – что бы сказали наши революционеры, если бы они услыхали, что Андрей Кожухов – непреклонный, суровый Кожухов – предаётся таким излияниям?

– Что ж, они бы только больше уверовали в меня, если знают толк в людях, – с живостью отвечал Андрей. – Поверь мне, только прирождённый трус боится, что в решительный момент его жизни любовь к женщине может парализовать его силы. Они найдут меня готовым, когда мой час пробьёт. И ты, моя ненаглядная, не правда ли, ты скажешь, как та дева-черкешенка: «Мой милый, смелее вверяйся ты року…»[47]

– Постараюсь, – ответила она с бледной улыбкой, любуясь поднятым к ней счастливым и смелым лицом Андрея.

Никогда еще он не был ей так дорог, никогда еще она так не гордилась его любовью. Но возможность потерять его – эта возможность, которую она до сих пор допускала, не веря в нее, – теперь предстала в ее уме во всей страшной реальности.

С нервным порывом, противоречившим ее словам, она обвила руками его шею и крепко прижала к груди его голову, которая теперь была ей дороже всего на свете.

Громкий звонок, сопровождаемый двумя более слабыми, наполнил нестройными звуками их маленькую квартиру. Звонок этот означал приход друзей. Однако оба вздрогнули и посмотрели друг другу в лицо.

Андрей быстро поднялся и пошёл отворять двери.

Таня, оставшаяся на своём месте, сначала услыхала радостное восклицание Андрея при виде неожиданного друга, но это приветствие замерло, как брошенный в топкое болото камень. Затем раздался быстрый подавленный шёпот нескольких голосов, сменившийся зловещим молчанием. Андрей вернулся в комнату в сопровождении Жоржа и молодого человека, ей незнакомого. Андрей был бледен. У двух других был серьёзный и грустный вид.

– Что случилось?! – воскликнула с тревогой Таня, подымаясь к ним навстречу.

– Большая беда, – сказал Андрей. – Зина и Василий арестованы после упорного сопротивления. Оба будут приговорены к смерти через несколько недель. Вулич убита во время сопротивления.

Он опустился на стул и провёл рукой по лбу. Оба гостя тоже сели. Незнакомец очутился против Тани, и их глаза встретились.

– Ватажко, – отрекомендовался он сам. – Я только что из Дубравника с этим известием и со специальным поручением к Андрею.

– Когда это случилось? – спросила она.

– Три дня тому назад, – отвечал Ватажко. – Полиция старалась держать всё дело в тайне, но это невозможно. Завтра известие появится