«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

«Ожидание насильственной смерти не есть ли уже настоящая болезнь?» Чаще его смех какой-то неестественный (естественный сдерживается: «Я внутренно хохотал и даже раза два улыбнулся, но он <Грушницкий>, к счастью, этого не заметил»). На рассказ Максима Максимыча о подслушанном разговоре между Казбичем и Азаматом реагирует внешне недоверчиво: «он посмеялся, — такой хитрый!..» А вот Печорин в погоне за увезенной Верой. Конь-то мчится, сколько хватает сил; что делать всаднику кроме бесполезных попыток подгонять коня? Для него время как будто остановилось. «Я скакал, задыхаясь от нетерпенья. Мысль не застать ее уже в Пятигорске молотком ударяла мне в сердце! — одну минуту, еще одну минуту видеть ее, проститься, пожать ее руку… Я молился, проклинал, плакал, смеялся… нет, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния!» Тут контрастные состояния предстают синонимичными! Это — результат нервного перенапряжения.

Смеху в ответ на «утешения» Максима Максимыча возможно и такое объяснение, даже не взамен, а в дополнение. Особо сильные человеческие эмоции внешне выражаются контрастным способом. Человек расхохочется неудержимо — а на глазах выступают слезы, вовсе не потому, что настроение переменилось. Бывает и смех в горе: это смех безумца, от него воистину мороз по коже у тех, кто его слышит.

Вот Евгений («Медный всадник» Пушкина), едва схлынуло наводнение, бежит к дому, где живет невеста.

Глядит… идет… еще глядит.

Вот место, где их дом стоит;

Вот ива. Были здесь вороты —

Снесло их, видно. Где же дом?

И, полон сумрачной заботы,

Всё ходит, ходит он кругом,

Толкует громко сам с собою —

И вдруг, ударяя в лоб рукою,

Захохотал.

После этого интонацией выделенного в строке неожиданного слова поэт (единственный «свидетель» сцены) будет называть своего героя безумцем, и это не метафора.

Вся стать воспринимать и смех Печорина по смерти Бэлы безумным. Психическое здоровье героя было тренированным и крепким, его рассудок уцелел, но его безумный смех, от которого у Максима Максимыча мороз по коже, и опять-таки смех непроизвольный, вполне выявляет степень его переживания, а не бесчувствия.

Максим Максимыч поторопился досадовать, что лицо Печорина «ничего не выражало особенного» (а сослуживец умеет гасить внешние знаки переживания), потому что буквально следом он же констатирует: «Печорин был долго нездоров, исхудал, бедняжка…» Это ли не внешние признаки глубоко (и долго!) переживаемого горя? Не о том ли и молчаливое соглашение: «никогда с этих пор мы не говорили о Бэле: я видел, что это ему будет неприятно, так зачем же?» Верно рассудил штабс-капитан! Вот такой деликатности ему явно не хватило при последней встрече с Печориным; только вся встреча выдалась незаладившейся. Ну ничем-то не удается ему задержать отъезжающего!

«— А помните наше житье-бытье в крепости? Славная страна для охоты!.. Ведь вы были страстный охотник стрелять… А Бэла?..

Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся…

— Да, помню! — сказал он, почти тотчас принужденно зевнув…»

«Добряк Максим Максимыч, столь оскорбленный даже не холодностью, а сдержанностью Печорина при встрече с ним, по своей ограниченности не понимает, что и сам причинил боль своему бывшему приятелю»324.

Несчастный старик! Но благодаря его оплошности мы узнаём, что через три года (будем так считать) Печорин только при упоминании имени его последней возлюбленной бледнеет (пусть «чуть-чуть» и тут же старается прикрыть промелькнувший знак страдания). А если засекли этот факт, то поставим его в связь с записью самого Печорина совсем по другому поводу, до Бэлы; увидим, что запись обнаруживает обобщенный смысл; история с Бэлой в полной мере подтверждает ее истинность: «Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!» (Своим напоминанием о Бэле Максим Максимыч нарушил негласное табу и, не зная, как глубоко входят в Печорина некоторые его принципы, наступил на его «любимую» мозоль!). А Печорин на его бестактность не обижается!

Вполне возможно, оплошность Максима Максимыча бумерангом задела его самого, напомнив Печорину: с природосообразными людьми, что с Бэлой, что с Максимом Максимычем у него полного контакта не получалось. Тем не менее отметим его и принципиальность, но и мягкость: задерживаться ради общения с Максимом Максимычем он не пожелал и о встрече на обратном пути уславливаться не захотел («да и зачем?» — «всякому своя дорога»), но простился максимально дружелюбно.

А для В. И. Влащенко бледность Печорина (пусть «чуть-чуть») на упоминание Максимом Максимычем Бэлы просто драгоценный подарок, от которого он в восхищении: «это мгновенное отражение ужаса при воспоминании о своем “нечеловеческом” смехе в состоянии, когда душой овладел дьявол, это реакция “живого мертвеца”. Если естественная для человека детская и эгоистическая жалость к себе становится сильнее, чем жалость к другому… то это чувство становится греховным, опасным для самого человека. Именно через эту жалость человека к себе дьявол и проникает в его душу и овладевает ею. Здесь бледность может означать и бессознательное предчувствие Печориным того, что уже близкая и неизбежная смерть будет “встречей” не с Богом, а с дьяволом»325. Какова проницательность исследователя! Даже «бессознательное предчувствие» героя улавливается!

Смерть Бэлы освободила Печорина от нависавших с неизбежностью тягостных и для него, и для нее объяснений, но вернула ли ему свободу? Груз памяти оказался не менее тяжел, чем несбывшаяся трагическая вероятность. Печорина точнехонько поясняет пословица: «Что имеем — не храним, а потерявши — плачем». Трагедия героя полная. У него не было спасения.

Обычно «парные» ситуации даются контрастными по характеру, в силу этого они оттеняют друг друга. Одну из таковых мы уже наблюдали: удрученный холодностью Печорина добрейший Максим Максимыч на наших глазах превратился в сварливого штабс-капитана. Для сопоставления в повести «Княжна Мери» вычленим сюжетную линию Веры.

В непосредственном изображении Вера устойчиво остается на втором плане. Нечто новое в самой героине, но и — что неожиданно и удивительно — в ее кумире, позволяет увидеть ее письмо: «Я не стану обвинять тебя — ты поступил со мною, как поступил бы всякий другой мужчина: ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразна. Я это поняла сначала… Но ты был несчастлив, и я пожертвовала собою, надеясь, что когда-нибудь ты оценишь мою жертву, что когда-нибудь ты поймешь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий. Прошло с тех пор много времени: я проникла во все тайны души твоей… и убедилась, что то была надежда