«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей.
Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно, повернулся к своему секунданту.
— Не могу, — сказал он глухим голосом.
— Трус! — отвечал капитан.
Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено»336.
На этот раз не сказано, куда целил Грушницкий (да и целил ли он, на шести-то шагах?). А стреляет он не в голову или грудь, а в ногу. Получилось не совсем так, как предполагает исследователь, но в главном гипотеза оказывается верной: «Грушницкий неспособен спокойно стрелять в безоружного. А Печорин твердо рассчитывает на это и идет под выстрел совершенно спокойно. Он знает про нравственную черту, которую человек не может перейти»337.
(Приходит на память роковой переверыш. Лермонтов вышел к барьеру с твердым намерением стрелять на воздух. Вот ответного великодушия от соперника не последовало…).
Секунданты прощаются с Грушницким («капитан едва мог удержаться от смеха»).
«Я до сих пор <а это полтора месяца в крепости плюс, видимо, немалое время в ожидании транспорта с продовольствием, с которым он и прибыл туда> стараюсь объяснить себе, какого рода чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек, теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядевший, две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности, хотел меня убить как собаку <?>, ибо раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно свалился с утеса». (Непременно? А может, помогла бы предосторожность с опорой на камень и наклоном тела немного вперед? И помнится только злоба, когда Грушницкий целил ему в голову, а не реальный выстрел, когда пуля лишь порвала панталоны на уровне колена).
«Я несколько минут смотрел ему пристально в лицо, стараясь заметить хоть легкий след раскаяния. Но мне показалось, что он сдерживал улыбку».
А вот это «показалось» (существенная добавка на чувствительных весах, где соперничают чаши «простить» и «не жалеть») — не наверняка, очень субъективно.
Преодолевая сопротивление драгунского капитана, Печорин требует зарядить его пистолет.
«Грушницкий стоял, опустив голову на грудь, смущенный и мрачный.
— Оставь их! — сказал он наконец капитану, который хотел вырвать пистолет мой из рук доктора… — Ведь ты сам знаешь, что они правы».
Теперь сравним последние реплики персонажей.
«— Грушницкий! — сказал я, — еще есть время; откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие удовлетворено; вспомни — мы были когда-то друзьями…
Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.
— Стреляйте! — отвечал он, — я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места…»
Только теперь давно вызревавший приговор подписан.
«Я выстрелил…»
Последнюю пикировку Печорин проиграл. «Поведение Грушницкого, прекратившего жестокую игру, по-человечески достойнее поведения Печорина, продолжающего оказывать психологическое давление…»338. Требования к нему Грушницкий выполнил по максимуму, для него возможному: он признал, что дуэль с Печориным включала провокацию против него. Но что значит требование отказа от клеветы? Публичное заявление, что Печорина не было на балконе княжны? (А был кто-то другой, неизвестный? И непременно рушилась бы честь княжны!). «Клевета» гасилась бы прямой ложью ради спасения жизни… Это Печорин не искренен, напоминая — «мы были когда-то друзьями» (только внешне, а оба не любили друг друга, и неприязнь росла).
Печорин записал, что он приехал к месту дуэли в миролюбивом настроении и хотел бы в Грушницком пробуждения человечности; вот условие для этого выдвинуто явно неприемлемое. Единственное, чего добился Печорин, — честного признания в неискоренимой ненависти. После этого исполнение воли судьбы быть топором в данной истории совесть позволила, но все равно в нем самом, не только в недоброжелателях героя, оно оставило тягостное впечатление.
Грушницкий прожил нескладную, наигранно фальшивую жизнь. Ему очень хотелось выглядеть старше своего возраста, и это было комичным. В последнем испытании он реально повзрослел. На последней черте он выдержал экзамен на человека. Доказал, что и честь, и совесть в нем есть. «В Грушницком незачем, в сущности, искать сатиру, тем менее пародию на героя. Это просто мысль, и даже скорбная мысль, о человеке, который боится быть собою и, думая, не хочет додумываться до конца! Смерть Грушницкого, во всяком случае, прекрасна. Так не высмеивают человека»339.
Печорин под честное слово его предупредил, что не пожалеет, а он, впрочем, недооценив угрозу, великодушно не посмел стрелять на поражение в безоружного человека. И — вершина: «Я себя презираю…» Это чувство пережито впервые, и оно поднимает героя на достойный уровень. Это знак кризиса, который мог быть плодотворным, открыв путь уже не к надуманной, а к реальной жизни. Для сравнения. «Печорин записывает в дневнике, что он “привык себе во многом признаваться”. Вот одно из таких признаний: “Я иногда себя презираю… не оттого ли я презираю других?”»340.
И — фактическая смелость сказать в глаза о ненависти к человеку, который стоит в шести шагах с заряженным пистолетом. О силе этой ненависти говорит угроза расправиться с обидчиком нападением из-за угла. Насколько вероятной была эта угроза? Гадать не имеет смысла. От намерения до исполнения существует дистанция; неведомо, как она была бы (и была ли бы) преодолена. А вот настроение выражено весьма темпераментно.
Можно сказать, что Грушницкий выполнил условие, при котором Печорин мог бы его простить, — не буквально, поскольку буквально условие выполнить было невозможно, но Печорин добился от него реальности оценок. Добился и ненависти? Заслужил! Гаси собственным великодушием, стреляй на воздух! Но Печорин — плохой воспитатель, поскольку думает только о себе, а о других — только применительно к себе.
Печорин насобирает фактов, которые приглушат голос его совести и не позволят ей остановить роковой выстрел. Тут я вынужден внести поправку в темпераментные размышления И. И. Виноградова о Печорине, в которых есть преувеличения от увлечения: «Как ни ничтожны и даже не безнравственны поступки Печорина, его “демонизм”, в них есть гордость убеждения, последовательность свободно избранного и бескомпромиссно <?> ответственного перед совестью принципа. Печорин никогда не будет прятать ни от себя, ни от других истинный характер своих побуждений, он не унизит свои принципы лицемерием или отступничеством, — он сам подлинный творец своей судьбы, какой бы она ни была, и может гордиться этим. В этом гордом веянии суверенного человеческого духа, в этой безраздельной полноте ответственности за свои поступки, которую берет на себя
