«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

в душу героя. В книге приведены две исповеди Печорина: одна — в его собственной записи («Княжна Мери»), другая в двойном пересказе Максима Максимыча — его собеседника («Бэла»).

Хронологически первой была исповедь в беседе с Мери на прогулке молодежи к провалу, угасшему кратеру, в версте от города. В начале разговора Печорин блеснул злословием, в чем ему и пришлось оправдываться.

«— Да, такова была моя участь с самого детства! Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду — мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние — не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, — тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию. Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет, особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас разделять мое мнение: если моя выходка вам кажется смешна — пожалуйста, смейтесь: предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало».

Стиль этой исповеди в высшей степени соответствует обобщению исследователя: «Суждения Печорина, обнаруживая его умение проникать в противоречия жизни, часто звучат как парадоксы»300.

Рассказ Печорина о детстве — «это не конкретный рассказ о травматическом эпизоде детства, это скорее обобщенная “история души”, того же типа, как воспоминания о прежней жизни в поэме Байрона “Паломничество Чайльд-Гарольда”… или признание пушкинского Кавказского пленника… Чем больнее герою вспоминать данное событие, тем старательнее он скрывает его, и тем ощутительнее влияет это событие на его поведение в драматизированной в повести сцене. От читателя скрыты не только детство Печорина, но и его молодость в Петербурге, его жизнь со времени его отъезда с Кавказа до возвращения и обстоятельства его смерти. О прошедшем умалчивается — несмотря на то, что сам Печорин подчеркивает его важность…»301.

Мери не последовала совету смеяться; напротив, она прониклась сочувствием. «Именно с этого момента для Мери и для читателя Печорин становится не столько носителем зла, сколько его жертвой»302.

Вторая исповедь была предназначена Максиму Максимычу: требовалось объяснить изменение отношения к Бэле, когда штабс-капитан за нее заступился.

«Послушайте, Максим Максимыч… у меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал, не знаю; знаю только то, что если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив; разумеется, это им плохое утешение — только дело в том, что это так. В первой моей молодости, с той минуты, когда я вышел из опеки родных, я стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, и, разумеется, удовольствия эти мне опротивели. Потом пустился я в большой свет, и скоро общество мне также надоело; влюблялся в светских красавиц и был любим, — но их любовь только раздражала мое воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто… Я стал читать, учиться — науки также надоели; я видел, что ни слава, ни счастье от них не зависят нисколько, потому что самые счастливые люди — невежды, а слава — удача, и чтоб добиться ее, надо только быть ловким. Тогда мне стало скучно… Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое счастливое время моей жизни. Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями, — напрасно: через месяц я так привык к их жужжанию и к близости смерти, что, право, обращал больше внимания на комаров, — и мне стало скучнее прежнего, потому что я потерял почти последнюю надежду. Когда я увидел Бэлу в своем доме, когда в первый раз, держа ее на коленях, целовал ее черные локоны, я, глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной судьбою… Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой. Если вы хотите, я ее еще люблю, я ей благодарен за несколько минут довольно сладких, я за нее отдам жизнь, — только мне с нею скучно… Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может быть, больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать. <…> По крайней мере я уверен, что это последнее утешение не скоро истощится, с помощью бурь и дурных дорог».

Исследователи не обольщались этим намерением героя: «Как правило, путешествия не сближают ее <романтической литературы> персонажей с миром, а отдаляют их от него, делая нашу планету всего лишь объектом холодного и праздного туристического любопытства, дорогой в никуда. Блуждающие полутрупы силятся гальванизировать себя заемными страстями — или, напротив, ускорить уготованный им моральный распад. Зачастую их странствия носят скрыто суицидальный характер, ибо провоцируют ситуации, чреватые гибелью»303. Примером берется именно Печорин.

Насколько достоверны эти исповеди? Первая дана в записи самого героя, но это его речь, обращенная к девушке, за которой он, по обстоятельствам жизни, ухаживает: может быть, его цель — просто произвести впечатление; он и речь произносит, «приняв глубоко тронутый вид».

Цель произвести впечатление тоже достигается: «В эту минуту я встретил ее глаза: в них блестели слезы; рука ее, опираясь на мою, дрожала; щеки пылали; ей было жаль меня! Сострадание — чувство, которому покоряются так легко