Столыпин. На пути к великой России - Дмитрий Струков

Несмотря на внутреннее неприятие смертной казни, Николай II понимал неизбежность ее применения в чрезвычайных обстоятельствах. О принципиальной позиции Николая в этом вопросе свидетельствует его разговор с военным министром А.Ф. Редигером. Во время доклада государю в 1906 г. тот просил царя заменить смертную казнь одному из осужденных военным судом гражданских лиц каторжными работами. В ответ император сказал, что «смертная казнь в настоящее время является, к сожалению, неизбежной, но необходимой, и чтобы лица, совершившие преступления, караемые смертной казнью, не томились долгие сроки в ее ожидании и чтобы приговоры в этих случаях постановлялись и исполнялись не позднее 48 часов после совершения преступления. Такое быстрое наказание будет вместе с тем иметь и более устрашающее действие». Государь поручил Редигеру и другим министрам сразу же начать пересмотр существующих законов с тем, чтобы в тех случаях, когда факт преступления не подлежал никакому сомнению и вина подсудимого была очевидна, все судебные действия заканчивались в указанный срок[590]. Об этом разговоре с царем военный министр сообщил в письме П.А. Столыпину.

Об отношении царя к введению военно-полевых судов говорят и следующие факты. В июне 1905 г. барабанщик Мочидловер выстрелом из винтовки убил полковника Герцика, руководившего обстрелом мятежного броненосца «Князь Потемкин Таврический». На докладе об этом событии царь положил резолюцию: «Судить полевым судом»[591]. Когда же после своего отречения Николай узнал, что одной из причин отмены смертной казни Керенским будто бы явилось желание последнего спасти его от подобной же меры, он воскликнул: «Это ошибка. Уничтожение казни подорвет дисциплину. Если это он сделает для того, чтобы избавить Меня от опасности, передайте ему, что Я готов пожертвовать жизнью для блага России»[592].

Официальных сведений о количестве приговоренных военно-полевыми судами нет. По частным подсчетам, за 8 месяцев их существования было казнено 1102 человека, что на порядок ниже общего количества жертв революционного террора с 1905 по 1910 г.[593] И дело здесь не в обычной арифметике, не в желании оправдать цифрами действия правительства. Надо смотреть глубже. Речь идет о выборе между малой и большой кровью, выборе, который возникает в любой стране, при любом режиме, во все времена. Чрезвычайность правительственных мер в отношении террористов была вынужденной защитной реакцией во спасение государства от угрозы гражданской войны и ее неизбежного последствия – национальной катастрофы. «Святая обязанность [правительства], – говорил Столыпин за два месяца до введения военно-полевых судов депутатам I Государственной думы, – ограждать спокойствие и законность, свободу не только труда, но и свободу жизни, и все меры, принимаемые в этом направлении, знаменуют не реакцию, а порядок, необходимый для развития самых широких реформ»[594].

Защищать применение чрезвычайных законов против революционного террора Столыпину приходилось неоднократно. «Бывают, господа, – обращался Столыпин к народным избранникам, – роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теории и целостью отечества»[595].

Столыпинская аргументация исключительных мер не имеет ничего общего с большевистской практикой оправдания репрессий. Главная линия расхождения – в понятии государства.

В политических теориях ХХ в. утвердилось два представления о государстве: как о тотальной системе подавления общества и как об отстраненном арбитре, согласующем общественные интересы. Столыпин видел государство в иной перспективе. Государство для Столыпина – это не машина подавления и угнетения, не форма партийной и классовой диктатуры, а есть целиком само общество, представленное в наиболее совершенной организованной форме. В его понимании государство – нравственно организующая сила общества, активно действующая не столько извне, сколько органически, изнутри самого общества. Государство – организация сознательного включения общественных слоев и сословий в такое упорядоченно согласованное состояние друг с другом, которое обеспечивает их постоянную взаимную поддержку и единство.

«Нельзя укрепить больное тело, питая его вырезанными из него самого кусками мяса, – говорил Столыпин во II Государственной думе, – надо дать толчок организму, создать прилив питательных соков к больному месту, и тогда организм осилит болезнь; в этом должно, несомненно, участвовать все государство, все части государства должны прийти на помощь той его части, которая в настоящее время является слабейшей. В этом оправдание государства как одного социального целого»[596].

Взгляд на государство как на единый социальный организм позволил Столыпину найти еще один аргумент в пользу применения исключительных мер. Россия, утверждал Столыпин, «сумеет отличить кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных врачей, применяющих самые чрезвычайные, может быть, меры с одним только упованием, с одной только надеждой, с одной верой – исцелить трудно больного»[597].

В понимании Столыпина защита государства есть защита не власти, а защита структуры общества, без которой немыслимо благополучие и безопасность граждан. Именно поэтому исключительные меры не могут носить постоянного характера, в противном случае они теряют свою силу и пагубно влияют на народные нравы. На краткосрочность применения чрезвычайных мер изначально указывал Столыпину и государь[598]. По словам самого Столыпина, для выхода страны из анархии следует вначале «захватить ее в кулак», а затем, разрушая земельной реформой социальную базу революции, «постепенно разжимать кулак»[599]. И как только самая большая волна террора была сбита, 20 апреля 1907 г. военно-полевой суд перестал действовать в отношении гражданского населения.

Война с террором всегда оставалась для Столыпина не столько силовой, сколько духовной войной. Он полагал, что истинных революционеров не так уж много и что большинство противников власти введены в заблуждение революционной пропагандой. Поэтому произвольное применение силы только подтолкнет молодежь в объятия революции. Чтобы спасти незрелое молодое поколение от рокового шага, своим главным оружием Столыпин выбирает не меч, а обличительное слово. В выступлении в III Государственной думе реформатор публично разоблачает террористическую деятельность партии эсеров, выводит на свет божий тщательно скрываемые ими провокации и тем самым спасает многих молодых людей от увлечения революционным героизмом. В итоге новая, третья по счету, Дума из трибуны революции становится трибуной борьбы с ней. Здесь, в стенах Таврического дворца, по моральному авторитету самой мощной революционной партии был нанесен сокрушительный удар. «…Насколько правительству полезен в этом деле свет, – говорил Столыпин депутатам, – настолько же для революции необходима тьма. Вообразите, господа, весь ужас увлеченного на преступный путь, но идейного, готового жертвовать собой молодого человека или девушки, когда перед ними обнаружится вся грязь верхов революции»[600].