Лев - Конн Иггульден
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Именно этим он объяснял свое постоянное нахождение в городе. Ему бы, может, и поверили, если бы не были свидетелями его яростных перебранок с женой. Для некоторых женщин последние месяцы беременности – это время покоя и счастья. Фетида в эту благословенную группу определенно не входила. Ее уже давно не рвало по утрам, но зато постоянно бросало то в жар, то в холод, а спина и ноги болели беспрестанно – и днем, и ночью. В отличие от спартанок, она не считала добродетелью молчаливое терпение. Домашняя прислуга и сама Агариста переносили ее жалобы молча, поджав губы.
При всех многочисленных заботах главной для Перикла стала постановка нескольких пьес, успех или провал которых мог как упрочить его репутацию, так и погубить ее. Роль хорега не сводилась только к оплате счетов. Он убедил Эсхила заняться сатировскими пьесами и не относиться к ним как к чему-то недостойному. Мысль о сцене всегда вызывала у Перикла улыбку. Временами ему даже становилось неловко за себя, за свою любовь к театру – к этим чудесным маскам, казавшимся такими живыми, даже когда они лежали кучей, к сценическим костюмам, выглядевшими такими настоящими издалека, и, наконец, к актерам-гипокритам, очаровывавшим его своей игрой. Он видел, как человек в лохмотьях бедняка исчезает в скене и мгновением позже появляется с выбеленным лицом и в персидских доспехах как призрак Дария, с совершенно другим голосом и царской осанкой. И даже притом, что это превращение происходило у него на глазах снова и снова, оно не теряло своего волшебства.
Но дело было не только в этом, тихими вечерами признавался сам себе Перикл. Возвращение Кимона показало, сколь важны празднества в честь Диониса. Победа Перикла и Эсхила обеспечивала им постоянный доход до конца жизни. Люди восхваляли бы Перикла за верный вкус, его имя стало бы известно всему городу. Он считался бы прозорливым покровителем театра, удачливым хорегом, иметь которого на своей стороне желал бы каждый. В случае же провала его никто бы и не вспомнил, он сделался бы еще одним несчастливцем, бедолагой, поставившим не на ту лошадь.
Эсхил усердно трудился над комедией, последним произведением из определенного ему набора. Работа шла тяжело. Три законченные серьезные пьесы, по мнению Перикла, представляли собой действа, не похожие ни на что другое, когда-либо оказывавшее честь театральной сцене. Великим подарком стала пьеса о Тесее, в конце которой кости царя возвращались домой. Эсхил был гением, когда требовалось довести зрителей до слез или шокировать. Чтобы заставить их смеяться, нужен был другой талант, и потому задача представлялась непосильной. В отчаянии он обратился за помощью к Зенону и Анаксагору, попросил их написать реплики. Работать в группе было веселее, но результаты, мягко говоря, оставляли желать лучшего.
Хор на сцене перемещался с одной стороны на другую, отрабатывая движения, которые должны были навести зрителей на мысль о вернувшихся в ночь духах. В раскрашенных глиняных масках и черных накидках актеры больше походили на ворон, чем на людей. Монотонное повторение одной строфы или даже медленный поворот лицом к аудитории производили жуткое впечатление. Темные эмоции давались легче, чем ходьба по сцене с огромным болтающимся фаллосом. Один из сатиров, изучая сценарий, взял за привычку подвешивать к своему чашу для питья, и эта деталь так рассмешила Перикла, что ее решили ввести в пьесу.
При всем этом Перикл не упускал из виду и затраты на производство. Обе женщины – и Фетида, и его мать – при каждом удобном случае напоминали ему о непрерывно поступающих счетах и нехватке средств для их оплаты. Персидское вторжение нанесло хозяйству сильнейший удар. Многие арендаторы погибли, поголовье скота значительно сократилось, и на восстановление прежнего порядка, поиск новых арендаторов и налаживание торговых связей требовалось время. В Керамике Перикл наладил выпуск гончарных изделий в новом стиле – краснофигурном вместо традиционного чернофигурного. Продажи заметно увеличились. Кроме того, со Скироса он привез небольшое племенное стадо тамошних диких пони. Едва подросшие жеребята шли нарасхват – город отчаянно нуждался во вьючных животных.
Будущее выглядело достаточно светлым для грядущего поколения, но пока Периклу приходилось тратить то серебро, что семья спрятала перед пришествием персов, последние запасы. Вдобавок ко всем неприятностям разбитым оказался весь набор глиняных масок. Этого бы не случилось, потраться он на охрану, но в итоге экономия обернулась дополнительными расходами: пришлось срочно и за большие деньги нанять мастера гончарного дела. Перикл подозревал, что за диверсией стоит Фриних или один из его людей, но прямых доказательств, чтобы предъявить обвинение, не было. До фестиваля оставался еще месяц, и Перикл уже подумывал о том, чтобы обратиться за недостающими средствами к ростовщику. Вот только сделать это было невозможно без того, чтобы о займе не узнало полгорода.
Объятый тяжелыми мыслями, Перикл вздохнул, наблюдая за ходом репетиции. Эсхил не предупредил заранее, что в обязанности хорега входит содержание театральной труппы на протяжении всей зимы, обеспечение ее едой и одеждой, оплата костюмов и декораций, красок и плотницких работ, траты на шумные трапезы, заканчивавшиеся тем, что все разбредались по скользким замерзшим улицам, а некоторые, не дойдя до дома, засыпали в канавах. Воспоминания вызвали у него улыбку. Да, исполнение государственной повинности обошлось в целое состояние, но зато позволяло не возвращаться в поместье.
Со стороны города в театр, прервав декламирующего сатира, вошел Фриних. Перикл узнал трагика по внушительной комплекции и поспешил вниз, чтобы перехватить его, прежде чем Эсхил увидит конкурента. После неприятного случая с масками два драматурга, где бы ни встречались, вели себя как петухи-забияки. Даже потраченный впустую репетиционный день все равно нужно было оплачивать.
«Четыре пьесы – это безумие», – думал он, сбегая вниз по проходу.
На этот раз, похоже, Фриних пришел не только мешать сопернику или насмехаться над ним. Перикл остановился на деревянной сцене, заметив рядом с трагиком Кимона.
– Это моя сцена, – говорил Фриних. – Хотя на нее претендуют и другие. В этом году у меня прекрасный набор пьес, совершенно новых и необычных. В честь твоего отца я хотел бы посвятить свою первую трагедию ему, Мильтиаду Марафонскому.
Кимон ничего не сказал, как будто не слышал. Его молчание так смутило драматурга, что он нахмурился и прикусил
