Кавалер Красного замка - Александр Дюма

— О, сжальтесь, сжальтесь надо мною! — проговорила Женевьева.

— Впрочем, — продолжал Диксмер, осматриваясь, — меня утешает, моя милая, что вы здесь поместились очень приятно и, кажется, не могли пожаловаться на тягость изгнания. А я после того, как сгорел мой дом и погибло в огне все мое имущество, жил в погребах, в корабельных трюмах, а порой и в сточных трубах, проведенных в Сену.

Женевьева хотела перебить его, но он продолжал:

— У вас на столе прекрасные, сочные плоды, а я частенько довольствовался одним десертом… за неимением обеда…

Женевьева зарыдала и закрыла лицо руками.

— Не потому, — продолжал Диксмер, — чтоб у меня не было денег. Благодаря богу я захватил на всякий случай тысяч тридцать франков золотой монетой, что в настоящее время стоит пятисот тысяч франков; но угольщику, тряпичнику, рыболову трудно вынуть из кармана луидор, чтобы купить кусок сыру или сосиску… Да, сударыня, я скрывался поочередно в каждой из этих трех ролей; а теперь, чтобы еще лучше преобразиться, сделался самым записным патриотом, марсельцем: картавлю и ругаюсь. Еще бы! Изгнаннику не так легко скрываться в Париже, как молодой и хорошенькой женщине, и у меня, к несчастью, в числе знакомых не было ревностной республиканки, которая бы могла запрятать меня.

— Ради бога, пожалейте, пожалейте меня, я умираю! — вскричала Женевьева.

— От беспокойства — это понятно: вы очень беспокоились за меня; но утешьтесь — я здесь, возвращаюсь, и мы уж никогда не разлучимся.

— Вы убиваете меня! — вскричала Женевьева.

Диксмер посмотрел на нее с ужасающей улыбкой.

— Убивать невинную женщину!.. Что это вы говорите, сударыня! Верно, печаль обо мне повредила вам рассудок.

— Милостивый государь, — вскричала Женевьева, — умоляю вас, лучше убейте меня, но не мучьте такими жестокими насмешками!.. Нет, я не невинна; да, я преступница; да, я достойна смерти!.. Убейте меня, убейте…

— Так вы сознаетесь, что вы достойны смерти?

— Да, да!

— И что, желая искупить неизвестное мне преступление, в котором вы обвиняете себя, вы пойдете на эту смерть безропотно?

— Убивайте меня, я даже не вскрикну, и вместо того, чтобы проклинать, напротив, благословляю руку, которая поразит меня!

— Нет, сударыня, я не хочу убивать вас. Однако вы умрете, это очень вероятно; но только смерть ваша будет не постыдная, чего вы опасаетесь, а самая славная… Благодарите же меня, сударыня, я награжу вас бессмертием.

— Что же вы сделаете?

— Вы дойдете до цели, к которой все мы стремились, пока не были остановлены на пути… Вы умрете за себя и за меня, умрете за всех…

— Но вы сведете меня с ума такими словами. Куда же ведете вы, куда влечете меня?

— Вероятно, к смерти.

— В таком случае позвольте мне прочитать молитву.

— Молитву?

— Да.

— Кому?

— Что вам за дело? Если вы убиваете меня — я плачу свой долг, и когда я заплачу, то не буду вам должна.

— Справедливо, — заметил Диксмер, уходя в другую комнату. — Я жду вас.

И он вышел из гостиной.

Женевьева стала на колени перед портретом, прижимая руки к сердцу, готовому разбиться.

— Морис, — шептала она, — прости меня!.. Я не ждала себе счастья, но надеялась тебя сделать счастливым. Морис, я отнимаю счастье, которое было для тебя жизнью: прости же мне смерть, прости, мой возлюбленный!

И, отрезав локон своих длинных волос, она обвязала его вокруг букета фиалок и положила перед портретом, по которому, как ни было бесчувственно немое полотно, как будто мелькнуло горестное выражение прощания. По крайней мере, так показалось Женевьеве сквозь слезы.

— Что же, сударыня, готовы? — спросил Диксмер.

— Так скоро! — прошептала Женевьева.

— О, я не тороплю вас, — сказал кожевник, — мне некуда спешить. Притом Морис, может быть, скоро вернется, и мне хотелось бы поблагодарить его за оказанное вам гостеприимство. Женевьева вздрогнула при мысли, что ее муж и любовник могут встретиться.

Она встала, как будто какая-то пружина толкнула ее.

— Конечно. Я готова, — сказала она.

Диксмер вышел первый. Женевьева последовала за ним с полузакрытыми глазами и опущенной головой. Они сели в фиакр, дожидавшийся у дверей; экипаж покатился.

И, как сказала Женевьева, все было кончено.

XL. Харчевня «Ноев колодец»

Человек в карманьолке, который, как мы видели, шагал вдоль и поперек по Залу пропавших шагов и, как мы слышали во время экспедиции архитектора Жиро, генерала Анрио и Ришара, обменялся несколькими словами с тюремщиком, оставленным стеречь дверь подземелья, — этот отъявленный патриот в медвежьем колпаке, выдававший себя за гражданина, несшего голову принцессы Ламбаль, на другой день после этого вечера, исполненного сильных ощущений, вошел в семь часов после обеда в харчевню «Ноев Колодец», находившуюся, как известно, на углу улицы Виель-Драпри.

Он сидел здесь у виноторговца или, вернее, виноторговки, в глубине комнаты, черной и закопченной табаком и свечами, делая вид, будто пожирает какую-то рыбу, изжаренную в грязном коровьем масле. В столовой, где он ужинал, не было почти никого, кроме двух или трех посетителей, которые остались долее прочих, пользуясь преимуществом постоянных гостей заведения. Столы большей частью были пусты; но к чести харчевни «Ноев Колодец» следует сказать, что красные или фиолетовые скатерти свидетельствовали о порядочном числе насыщенных гостей. Три последних гостя исчезли один за другим, и к четверти девятого патриот остался совершенно идин.

Тогда с самым аристократическим отвращением он отодвинул грубое кушанье, которым, по-видимому, так наслаждался только что, вынул из кармана палочку испанского шоколада и начал есть его медленно, уже совершенно не с тем выражением, которое, как мы видели, прежде он старался придать своей физиономии.

Время от времени, кусая испанский шоколад, хрустевший под зубами, и черный хлеб, он с беспокойством и нетерпением поглядывал на стеклянную дверь, задернутую занавеской в красную и белую клетку; прислушивался и прерывал свой скудный завтрак с рассеянностью, заставлявшей порядочно призадумываться хозяйку, которая, сидя за конторкой почти возле самой двери, привлекавшей глаза патриота, могла без особенной самоуверенности счесть себя за предмет его мыслей.

Наконец колокольчик у входа зазвенел каким-то особенным тоном, от которого вздрогнул патриот; он опять принялся за рыбу и так, чтобы не заметила хозяйка харчевни, половину бросил собаке, умильно смотревшей ему в глаза, а другую кошке.

Дверь с клетчатой занавеской отворилась, и вошел гость, одетый почти так же, как наш патриот, но с той разницей, что вместо меховой шапки на нем был красный колпак. На поясе незнакомца висела связка ключей и широкая пехотная сабля с медным эфесом.

— Супу и бутылку! — крикнул гость, входя в общий зал, не дотронувшись до красного колпака и только кивнув хозяйке, и потом со вздохом усталого человека расположился возле стола, за которым ужинал патриот.

Хозяйка из уважения к новому посетителю пошла сама на кухню заказать требуемое. Двое гостей повернулись друг к другу спиной: один смотрел на улицу, другой на дверь, бывшую в глубине комнаты, и не обменялись ни словом до тех пор, пока хозяйка не скрылась совершенно. Когда же дверь захлопнулась за ней и при мерцании единственной сальной свечки, подвешенной на железной проволоке, но так искусно, что свет делился поровну между двумя гостями, наконец, при этом освещении человек в меховой шапке убедился с помощью зеркала, стоявшего перед ним, что в комнате нет никого.

— Здравствуй, — сказал он своему товарищу, не оборачиваясь.

— Здравствуйте, сударь, — сказал новопришедший.

— Ну, что? — спросил патриот с прежним притворным равнодушием. — Как дела?

— Кончено!

— Что кончено?

— Как условились мы, так я и сделал — разошелся с Ришаром под предлогом, что худо слышу, худо вижу, и в присутствии всей регистратуры притворился больным, упал в обморок.

— Прекрасно. А потом?

— Потом Ришар крикнул жену; она принялась тереть мне виски уксусом, и я пришел в чувство.

— Славно. Далее.

— Далее, по нашему уговору, я сказал, что от недостатка воздуха у меня слабеет зрение, потому, дескать, что я сангвиник и что служба в Консьержери, где содержалось в это время четыреста заключенных, убьет меня.

— Что же отвечали тебе?

— Жена Ришара пожалела меня.

— А сам Ришар?

— Выгнал меня за дверь.

— Но этого мало, что он тебя выгнал.

— Подождите… Тогда старуха Ришар, женщина добрая, стала упрекать его; говорила, что это бесчеловечно, что я отец семейства и прочее.

— И он сказал на это?..

— Сказал, что он совершенно согласен с ней, но что первое условие для тюремщика — жить в тюрьме, при которой он служит, что республика не любит шутить и что она рубит головы тем, с кем на службе делаются обмороки.