Божий Дом - Сэмуэль Шэм

Он был не одинок. Еще четыре раза я был потрясен ужасом уничтоженной жизни. Один за другим, полностью неподвижные, легкие на искусственной вентиляции, сердца на искусственных водителях ритма, почки на диализе, едва работающие, если не совсем отключившиеся, мозги. Это было ужасно. Стоял запах витающей смерти, болезненно кислой, лихорадочной, скользящей на горизонте. Я не хотел принимать в этом участие. Я не буду касаться этих несчастных. Это слишком печально.

Но не для Джо. В каждой комнате она доставала свои карточки три на пять и оттарабанивала номера, а медсестра поднимала пациентов, давая ей возможность аускультировать легкие. Пинкус печально и отвлеченно смотрел в окно, так как не мог спрашивать или рассказывать об увлечениях, а я чувствовал пустоту внутри. Джо спросила, не хочу ли я прослушать пациентов и я рефлекторно подчинился. Последним был студент второго курса ЛМИ, который во время ротации в педиатрии подхватил простуду от ребенка, которая началась кашлем, перешедшим в грипп, потом во что-то из другого мира, неизвестное и неизлечимое, поразившее его почки, легкие, сердце и печень и оставившее его на механической вентиляции, водителе ритма и диализе. Несмотря на все это, он умирал. На его щеках была светлая щетина. Джо заставила медсестру поднять его, прислонила к нему стетоскоп и предложила мне подойти. Я сказал, что воздержусь.

— Что, — удивилась Джо. — Почему?

— Я боюсь подцепить то, что у него, — ответил я, отходя подальше.

— Что?! Ты — врач, ты обязан. Подойди.

— Джо, отвали, ладно?

Позже мы с Пинкусом пошли обедать, оставив Джо наблюдать за блоком. Пинкус всегда приносил обед из дома в бумажном коричневом пакете, чтобы следить за своей диетой, находясь в Доме. Перебирая свой творог, горошек и фрукты, он спросил вначале о моих увлечениях, поведав о беге для поддержки формы и рыбалке для успокоения нервов, а затем о моем отношении к кардиологическим факторам риска. За этот обед я узнал больше о том, как я уничтожаю свою жизнь, сужаю свои коронарные артерии, становясь жертвой атеросклероза, чем за четыре года ЛМИ. Пинкус заявил, что, учитывая «чистую» наследственность, я обязан спасти свое сердце, воздерживаясь от поедания того, что я люблю (пончики, мороженое, кофе), курения того, что я люблю (сигарет и сигар), делания того, что я люблю (ничего) и чувствования того, что я чувствую (тревоги).

— Даже кофе? — спросил я, так как не подозревал, что это тоже фактор риска.

— Раздражитель сердца. Последний Зеленый Журнал.[185] Работа проведена здесь, в Доме, интерном по имени Говард Гринспун.

Наконец, после продолжительного обсуждения бега, когда Пинкус сообщил, что он пробегает до шестидесяти миль в неделю, готовясь к марафону, он предложил пройти в его кабинет, чтобы пощупать мышцы его ног. Мы прошли в кабинет, где он руководил моим осмотром. От пояса и вверх он был зубочисткой, но вниз от пояса — мистером Олимпия. Его квадрицепсы, бицепсы, портняжные мышцы и икры были накачаны и прикреплены стальными сухожилиями.

Возвращение в БИТ, отвращение к болезням, страх приборов — от всего этого мне хотелось бежать. Джо поймала меня, настаивая на том, чтобы я научился ставить линию в радиальную артерию запястья; болезнененная, опасная и относительно бесполезная процедура.[186] После этого я сбежал в комнату персонала, заявив, что должен изучить истории болезней. Я схватил историю студента с полным выносом всего тела неизвестной природы и начал читать. У него все началось с больного горла, температуры, кашля и простуды. У меня болело горло, я кашлял, был простужен и у меня была температура. Мое горло было готово к засеиванию вирусами от студента. Я заболею тем, что было у него. Я умру. Я осмотрелся и сообразил, что была смена медсестер. Медсестры заходили в своей уличной одежде и пользовались альковом комнаты, в котором были шкафчики, чтобы переодеться. Так как народу было слишком много, несколько медсестер не поместились и переодевались в середине комнаты, выскальзывая из джинсов и блузок, светя белизной лифчиков, трусиков и прочего белья, натягивая форму для работы в БИТе. Даже те, кто не носил лифчика, переодевались при мне, улыбаясь моему обалделому виду, и я поразился тому, насколько легко мы, медсестры и врачи, научились не стесняться своих тел, ежедневно имея дело с распадом чужой плоти.

Я закончил. Пока вел машину через холодный апрельский дождь, мои мысли возвращались к блоку. Что там было такого отличного от всего?

Квинтэссенция! Именно. Блок был квинтэссенцией. Там, после всеобщего распределения, оставались те, кто наиболее приблизился к смерти.

Этого следовало ожидать. В этом был смысл таблички Зоков на стене. И там же мы больше всего приближались к сексу. Я не мог этого не заметить. Я не притворялся, что понимаю. Среди умирающих эти медсестры были сама жизнь.

Бэрри спросила, как прошел мой первый день, и я ответил, что это было не похоже ни на что, насыщенно, мощно, как будто часть космической программы, но и, в то же время, как нахождение в овощной лавке, где овощами были люди. Мне было грустно из-за того, что они молоды и умрут, но это было неважно, так как я тоже умру от этого странного тропического вируса, атаковавшего маленького студента ЛМИ. Бэрри сказала, что мой страх смерти мог быть еще одним проявлением «болезни третьего курса»[187] и что она волнуется о моем сердце. Вспомнив Пинкуса, я сказал:

— Да. к твоему сведению, я собираюсь начать контролировать свои кардиологические факторы риска.

— Я не говорю о механике, я говорю о чувствах. Прошли недели со дня самоубийства Потса, а ты ни словом об этом не обмолвился. Как будто этого не было!

— Это было. И что?

— И он был твоим близким другом и он, черт возьми, мертв.

— Я не могу сейчас думать об этом, я должен выполнять свою новую работу в блоке.

— Потрясающе. Несмотря на все, что произошло, для тебя нет прошлого!

— Что это должно означать?

— Ты и другие интерны выживаете ежедневно лишь затем, чтобы начать следующий день. Забудь сегодняшнее сегодня. Полное отрицание. Мгновенное подавление.

— Ну и что в этом такого?

— То, что ничто не меняется. Человеческая история и опыт ничего не значат. У вас нет роста. Невероятно! По всей стране интерны проходят через это и входят в новый день, как будто вчера не было. «Забудь об этом», «Все прошло», «Возвращение домой», «Любовь», «Медицинская иерархия». И так далее. Это больше, чем самоубийство. Это то, что делает вас докторами. Прекрасно!

— Я не вижу в этом ничего плохого.

— Знаю, что не видишь. И это плохо. Это не навыки врачевания, которые ты изучаешь, а умение проснуться на следующий день так, будто ничего не произошло, даже, если так случилось, что друг покончил с собой.

— Мне предстоит многому научиться в блоке. Я не могу себе позволить думать о Потсе.

— Прекрати, Рой, ты не какой-то тупой чурбан, ты — личность.

— Послушай, я больше не твой всезнающий интеллектуал. Я просто парень, который учится зарабатывать на жизнь, хорошо?

— Отлично! Все пятна на твоем солнце исчезли.

— Как ты можешь заставлять меня думать, если завтра я умру?

19

На следующее утро я проснулся с еще более сильной болью в горле. Я ехал в Дом, кашляя и не интересуясь ничем, кроме боли в спине. Я вскоре отправлюсь за студентом ЛМИ в предсмертную кому. Джо как раз закончила осматривать ночные выделения[188], но прежде, чем мы начали обход, я настоял, чтобы она прослушала мои легкие. Она сказала, что они в порядке. Несмотря на это, я волновался настолько, что никак не мог сконцентрироваться и СПИХНУЛ себя на рентген легких. Я проанализировал снимок с радиологом, который заверил меня, что все в порядке. Из блока позвонили на пейджер в связи с остановкой сердца, и я понесся назад.

Остановка была у студента. Пятнадцать человек столпились в его палате: араб вентилировал его легкие, медсестра, запрыгнув на койку, делала закрытый массаж сердца, с каждым систолическим нажимом ее юбка задиралась к талии, хирургический шеф-резидент с темными курчавыми волосами на груди, выбивающимися из воротничка его хирургического костюма, а в углу палаты едва поместились Джо и Пинкус. Пинкуса вызвали с утренней пробежки, и он, в кроссовках и спортивном костюме, отвлеченно смотрел в окно.[189] Джо, холодная, как лед, глаза на ЭКГ, выбирала лекарства, лаяла распоряжения медсестрам. Посреди всего этого студент лежал куском мяса.

Несмотря на все усилия, студент продолжал умирать. Как обычно и бывает в таких случаях, после часа усилий всем было скучно, хотелось закончить и дать уже пациенту умереть, позволяя сердцу последовать за умершим мозгом. Джо, в ярости от мысли о провале, заорала: «С этим парнем мы давим до последнего!» Когда сердце все-таки отказалось заводиться, Джо распорядилась поджарить его еще четырьмя разрядами,[190] но это не помогло, и она замерла, оставшись с пустым мешком медицинских трюков. Это было сигналом к началу действий хирургов, и шеф-резидент, желая превратить драму в резню, разгорячился и сказал: