Путь Моргана - Колин Маккалоу

А между тем в старой глостерской тюрьме свирепствовали болезни и теснота.

Плаксу Уилли Инселла, который по-прежнему то и дело рыдал, отпустили на свободу пятого апреля. В тот же день адвокат Джеймс Хайд подал от имени Ричарда Моргана прошение лорду Сиднею, сопроводив его письмом от мистера Джона Фишера, главы бристольского акцизного управления. Неутомимый и в высшей степени сведущий секретарь лорда Сиднея, мистер Эван Непин, пятнадцатого апреля переправил прошение сэру Джеймсу Эйру в Бедфорд-Роу. Поскольку именно он председательствовал в суде во время рассмотрения дела Моргана, ему предстояло вновь изучить дело и сообщить лорду Сиднею, достоин ли Ричард Морган высочайшего помилования. Все произошло с удивительной быстротой, если вспомнить, что суд состоялся двадцать третьего марта. Но в Бедфорд-Роу смиренное прошение Ричарда Моргана пролежало довольно долго: судья сэр Джеймс Эйр был слишком занят, чтобы заниматься прошениями, какими бы смиренными они ни были.

В конце июля пришло письмо от мистера Джимми Тислтуэйта, который исчез из Лондона примерно в то же время, когда пропал Уильям Генри. Получив письмо из рук начальника тюрьмы Хаббарда, Ричард ощутил тянущий холодок в животе: ему предстояло вскрыть давнюю рану. С тех пор как он очутился в бристольском Ньюгейте, эта рана была погребена под толщей насущных забот. Ричард сам не сознавал, что именно стремление разыскать Уильяма Генри помогло ему выжить, даже побуждало придерживаться им самим заведенных «ритуалов омовения», хотя из-за этих ритуалов в среде заключенных к нему относились как к помешанному. Почему он обязан выжить? Чтобы, не утратив силы за семь лет каторги, вновь возобновить поиски Уильяма Генри.

«Ричард, я только что получил письмо от твоего отца и был встревожен горестными известиями. Допивая последние галлоны драгоценного рома, который неизменно возвращает мне способность мыслить, я написал тебе письмо, сообщая о предполагаемом бегстве, но оно либо не было отправлено, либо затерялось в пути. С июня прошлого года я пребывал за границей – Италия поманила меня, и я опрометью бросился в ее роскошные объятия. Нам обоим повезло, что всего неделю назад я вернулся, расположился там же, где и прежде, и первым делом прочел письмо твоего отца.

Мне всегда казалось, что твоя жизнь сложится не так, как ты предполагал, – помнишь? Ты часто повторял: «Я родился в Бристоле и умру в Бристоле». Но когда ты однажды произнес эти слова, держа на коленях Уильяма Генри, я вдруг понял, что все будет иначе. Мне стало страшно за тебя. И я, человек, неспособный любить, в ту минуту полюбил тебя так, как люблю сейчас. Не знаю, как и почему, но я разглядел в тебе то, о чем ты и сам не подозреваешь.

Об Уильяме Генри я могу сказать только то, что ты его никогда не найдешь. Он не создан для этой земли, но где бы он ни был сейчас, Ричард, он счастлив и спокоен. Тем, кто воистину благ, здесь нет места, ибо им нечему учиться. И даже атеисты вроде меня верят, что порой такие чудеса случаются, поскольку иначе будущее подобных людей было бы ужасным. Порадуйся за Уильяма Генри».

Ричард отложил письмо, ничего не видя сквозь плотную пелену слез, которые он до сих пор не пролил по Уильяму Генри. Остальные обитатели общей камеры, в том числе и Лиззи Лок, не сделали ни малейшей попытки приблизиться к нему. Сидя на сундуке, Ричард рыдал. Как странно! Именно письмо Джимми Тислтуэйта прорвало плотину и позволило излиться потоку скорби. Но Джимми ошибся. Когда-нибудь Уильям Генри вернется; не может быть, чтобы он навсегда покинул сей мир.

Во время обеда на следующий день Ричард опять достал письмо. С ним никто не заговаривал, и ему было не о чем говорить.

«Я нашел себе укромную нишу среди новой поросли вигов, появившейся под крылом молодого Питта. Временам олигархии, царящей даже в палате лордов, пришел конец в палате общин. В стране не счесть изобретательных, мыслящих людей, и будь у Питта деньги, он переманил бы на свою сторону их всех.

Что же касается тебя, о ссылке за пределы Англии не может быть и речи. Африканский эксперимент стал катастрофой, повторить которую в любом виде не хватит храбрости – или глупости – ни у одного из болванов Вестминстера. В качестве места ссылки предлагалась Индия и была отвергнута, поскольку она кишит змеями. Наши аванпосты невелики, жизнь там слишком трудна и опасна. Впрочем, подобному решению были и другие причины. В основании их лежит недовольство Ост-Индской компании, деятельность которой в Бенгалии и Китае наверняка будет поставлена под угрозу вывозом каторжников. В Вест-Индию вывозят только рабов-негров для работы на плантациях, а жители Новой Шотландии и Ньюфаундленда категорически против основания поселений каторжников. Тон там задают французы, а на юге – испанцы.

Поэтому тебе наверняка придется отсидеть все семь лет в Глостере. Не беспокойся: как только у меня появятся новые сведения, я сообщу их тебе. Дик пишет, что ты придерживаешься распорядка с чувством, которое кузен Джеймс-аптекарь именует холодной страстью».

Ричарду удалось ответить на письмо лишь в воскресенье, когда он расположился на углу стола матушки Хаббард, поставленного в общей камере незадолго до выездной сессии суда. Предполагалось, что в те времена, когда камера переполнена, кое-кто из заключенных сможет расположиться на столе, – как будто в камере хоть когда-нибудь всем хватало места!

В тюрьму хлынул поток ревизоров, посланников друга мистера Питта, Джереми Бентама, в настоящее время пребывающего в России с намерением изучить законодательный кодекс императрицы Екатерины. Кроме того, Бентам был автором трактата о достоинствах и недостатках привлечения преступников к общественным работам и сторонником «тюрем нового типа». Его посланники то и дело появлялись в тюрьме, бегло осматривали ее и мрачно качали головами, видя, в каких условиях живут заключенные, и бормоча о том, что пора принимать меры.

Но разве «тюрьма нового типа» не останется в конечном итоге тюрьмой?

«Я предпочел бы оказаться в Италии, а не в глостерской тюрьме, Джимми, в этом можешь не сомневаться.

О Сили Тревильяне и винокуренном заводе могу сказать только то, что судьба сыграла со мной злую шутку, столкнув с человеком завидного происхождения и ума, который, к несчастью, обратил все свои способности на плетение интриг, заговоры и махинации. Его место на сцене, где он превзошел бы Кемпа, миссис Сиддонс и Гаррика, вместе взятых. Мне осталось лишь одно утешение: когда Кейв и Торн договорятся с чиновниками акцизного управления, я смогу выплатить свои долги, и кузену Джеймсу не придется тратиться, снабжая меня вещами. Мне не обойтись без новых книг, хотя некоторые из них читать мучительно – слишком уж они напоминают о Клифтоне и Хотуэлле. Об этих двух местах я предпочел бы не вспоминать, даже если о них напоминают Эвелина или Хамфри Клинкер. И причина моих душевных мук не столько Уильям Генри или Сили, сколько Аннемари Латур, с которой я так безудержно грешил. Даже сейчас я отчетливо вижу, как тебя коробит мое ханжество, но тебя там не было, и тебе вряд ли понравился бы человек, в которого я превращался рядом с ней. Наслаждение слишком много значило для меня. Можешь ли ты понять это? А если нет, как я могу тебе хоть что-нибудь объяснить? Я становился жеребцом, необузданным зверем. Я совокуплялся, а не предавался любви. И я презираю предмет моей животной страсти – животное в женском обличье.