Летят наши годы - Николай Почивалин

Со всеми своими теоретическими обоснованиями и привлеченным на помощь Ламброзо чувствуя себя постыдно, но, обороняясь, немедленно нападаю на Костю.

— Какого ж ты тогда черта разговаривал с ним так?

Отказал в таком пустяке?

— Это уже другой вопрос. — Костя сбивает с сигареты пепел, поднимает на меня спокойные, очень спокойные глаза. — Поступить иначе я не мог. Заключенный допустил проступок и будет наказан за это. Ненадолго, но с представлением на освобождение повременим. Закон есть закон, я стою на его страже.

Костя произносит все это невозмутимо и холодно — таким тоном, который исключает возможность спора, это уже что-то от служебного педантизма; губы его отвердевают, и я только сейчас вижу, как действительно немолодо он выглядит. Нет, думаю я, мы меньше изменились. У Юрия Васина молодая душа, Шура потеряла мужа, но осталась все такой же сердечной, про Вовку Серегина я говорить нечего, я, кажется, и сейчас готов на любую глупость — только помани! А тут — нет. Тут каждое слово взвешено, тут все сухо и точно, как в аптеке. Мелькает вдруг мысль: может, не писать обо всем этом, обойтись в будущей книге без главы о Косте?.. Нет, все равно буду — из песни, говорят, слова не выкинешь.

— Так-то, брат, — не то оправдываясь, не то, наоборот, утверждая свою правоту, говорит Костя. Он поднимается из-за стола, шагает по кабинету.

— Можно? — Без предварительного стука в дверях появляется стройный черноволосый и чернобровый парень, на нем далее традиционная одежда выглядит щеголевато; впрочем, это, наверно, от молодости, оттого, что юношески свежее лицо его чуть не светится от какой-то радости или просто так, от избытка здоровья.

— Раз вошел, значит, можно, — полузамечанием, полуразрешением отвечает Костя; мне почему-то чудится, что голос его теплеет. — Входи, входи.

Бросив на меня быстрый выразительный взгляд:

«А, бог с тобой, сиди!» — так можно перевести его, парень выпаливает:

— Гражданин майор — сын у меня! Спасибо вам!

— Я-то при чем? — обычно невозмутимый майор в этот раз явно смущается. — Поздравляю, Петро.

— Вот, и Надя пишет! — Парень выхватывает из кармана письмо, глаза его блестят. — «Передай привет майору, скажи, что я запомню его на всю жизнь». И я, гражданин майор, запомню! Пусть я сейчас арестант, но я все чувствую. Эх! — счастливый папаша встряхивает смоляным чубом. — Честное слово, гражданин майор, не пожалеете вы за свою доброту! Слово даю вам!

— Да будет, будет! — Костя смущается все больше. — Видишь, как все хорошо устраивается? Сын родился, через два дня мы тебя расконвоируем, и опять за машину сядешь.

— Не сяду! — решительно, продолжая во весь рот улыбаться, отказывается парень. — Я от нее пострадал и шабаш! В слесарях останусь.

— Смотри, дело хозяйское, — покладисто соглашается начальник. — Будешь жене писать, передай от меня привет.

— Спасибо, сто раз спасибо! — растроганно говорит парень. — Побегу, гражданин майор, я у Михалыча только на минуту отпросился.

— Беги, беги, Петро. Счастливо.

Каким-то одним стремительным прыжком Петро достигает дверей, исчезает; не замечая, что я сгораю от любопытства, Костя подходит к столу, поднимает телефонную трубку.

— Три-двенадцать прошу… Андрей Никифорович — я, Русаков. Слушай, у Балакина сын родился. Поздравьте его вечером перед всеми… Вот, вот хорошо.

Положив трубку, Костя смотрит на часы, преувеличенно громко удивляется:

— Ого, час уже!

Все понятно: суровый «гражданин майор» расчувствовался, стыдится этого и, конечно, не собирается ни о чем рассказывать. Как бы не так!

— Случай, кажется, довольно любопытный, — как можно незаинтересованней говорю я. — Ты как считаешь?

— Я? — Костя медлит, взгляды наши встречаются, и по его улыбчивым глазам видно, что он, чертяка, все великолепно понимает. — Ты есть хочешь?

— Да ну тебя! Расскажешь, что ли?

— Расскажу, расскажу. Дверь вот закрою. Сейчас перерыв. Обедать поедем позже. Я нынче пораньше освобожусь.

— Да не тяни ты, пожалуйста!

Костя берет сигарету.

— Предупреждаю, что это будет рассказ о моем служебном проступке.

— Тем лучше, — смеюсь я. — Проступок правильного человека — это же здорово!

— Ладно, ладно, Костя присаживается на диван рядом, хлопает меня по колену. Ну, слушай тогда.

— По положению вновь прибывших принимает дежурный офицер. Я в этот раз в приемник случайно заглянул. По пути, из литейки шел. Вижу в окне — народ. Ну и завернул.

Картина такая: дежурный стоит за столом, берет очередное «дело», выкликает. Кто-то из прибывших выходит на шаг вперед, отвечает. Кучкой сбились, человек пятнадцать прибыло.

Капитан Осипов, помню, дежурил. Увидел меня — докладывает. Я ему рукой махнул: не обращайте, мол, внимания. Работайте.

Сел в углу, разглядываю, что за люди прибыли.

Должен тебе прямо сказать — отношение тут у нас, службистов, к новичкам двоякое. По-человечески, конечно, жалко. Не по отдельности там каждого их ведь пока никого не знаешь, а так — всех скопом. Не тюрьма, так и не воля вольная. А люди… Это во мне одна часть жалеет. Общечеловеческая, которая — поменьше. А вторая моя часть — начальник колонии, эта побольше и интересы у нее — свои. У нас ведь производство, годовой план, на несколько миллионов рублей прибыли даем. И как по одной давней, но в общем-то верной, формуле кадры и тут все решают. Вот я и прикидываю, что за кадры к нам прибыли. Этот, по рукам, вроде слесарь или токарь — толково. Этот больше на шофера смахивает — хоть и в заключение ехал, а одет пофасонистей. Шофер — тоже толково, на дороге не валяется. Хуже всего — с интеллигенцией. С этой прослойкой, пока ее к месту приспособишь, намучаешься. Претензий много, отдача — на мизинец. Да, чтоб не забыть: мы стараемся давать людям работу по профессиям. А не успел ее заиметь — научим. Свое профтехобразование, и не хвастаюсь — очень неплохо поставлено. После освобождения, если, конечно, дурака но валяли, от нас мастерами уходят.

Смотрю вот так, гадаю — вижу, позади всех парнишка жмется. Лицо хорошее, чистое, одни брови чего стоят! Черные, черные. Девчата от таких бровей покоя лишаются. И одет чище других. Хорошая шапка, «московка» с воротником — прямо в командировку прибыл. А на душе — черт знает что творится! Глаза как у затравленного. Озирается словно его убивать сейчас будут. Ясно — впервые, и не из блатных. Те и одежонку соответственную берут, и смотрят не так. Спокойно, с любопытством, независимо — как угодно, но — уверенно. Иной еще — сукин сын! — с ухмылкой, будто не в колонию, а к теще на блины явился!

Правильно оказалось — новичок. Только я так подумал, Осипов вызывает:

— Балакин.

Пробился вперед этот самый чернобровый, лицо — вот-вот сгорит. И глаз поднять не может.

— Я, — говорит.

— Имя, отчество?

— Петр… Петр Николаевич.

— По какой статье осужден?

— Пятьдесят девятая, три «в»…

Так, все понятно. Конечно, шофер, и конечно — за аварию. Горят на этой статье шоферы. И если говорить честно, нередко за чужие грехи. Кто-то рот разинул, попал под машину, а судят шофера. Малейшая неисправность, и пиши пропало. Бытует мнение, что шоферы только по пьяной лавочке попадают. Нет, уверяю тебя. Иной раз и без вины виноватым можно стать. Тебе не странно, что об этом говорю я? Насмотрелся…

Ну, это особь статья, как говорят… Вечером начал знакомиться с личными делами прибывших, дошел до Балакина. Все верно. Тридцать восьмого года рождения, комсомолец. Бывший, конечно. Отслужил три года в армии, после увольнения работал в Вологодском автохозяйстве. Отличные характеристики. В пургу, ночью, при выезде из города сбил старика. Не заметил. На четвертые сутки старик скончался. Итог — четыре года исправительно-трудовой колонии. Да, вот так…

Определили мы его в гараж слесарем. Во-первых, думаю, своим делом заниматься будет. Во-вторых, там завгар — мужик мудрый, второго такого еще поискать. Пятерых штатных воспитателей стоит. Самый старый член нашей парторганизации — это звучит. Скоро вот на пенсию провожать, так веришь жалко. Я тебе еще о нем расскажу…

Дня через три-четыре захожу в гараж. Работает Балакин. В спецовке уже, да и она на нем как-то ладно сидит. Красивый парень — ничего не скажешь. Увидел меня — вскочил, руки по швам.

— Работай, — говорю, — работай. А бояться нечего, я не волк серый.

Не улыбнулся, ничего. Не подпускает к себе человек. Ну что ж, думаю, на это время нужно.

Иду к Михалычу, это завгар наш самый. У него тут вроде уголка отгорожено. Точнее — сундук с окошком, метр на метр. Закурили, спрашиваю:

— Как новенький?

— Приглядываюсь, — отвечает. — Пока одно скажу: руки толковые, а душа пуганая.