Музейный роман - Григорий Ряжский

— Э-э, Алабин! — выкрикнул кто-то из толпы, явно адресуясь к импозантному. — Лёва, Лев Арсеньич! — И, раскинув руки, двинулся навстречу сказке сказок.

Ясное дело, целоваться. Тут вообще, как она заметила, все целовались со всеми и гораздо чаще нужного. Она, ясное дело, не подсчитывала, но по всему выходило, что взаимных мужских чмоков глаз фиксировал чуть не вдвое больше против женских или же обычных смешанных.

— О! — соорудил ответное лицо «приятный». — И ты здесь!

— Так все мы тут, Лёвушка, все как один! — откликнулся идущий навстречу и достиг «приятного».

После этого они обнялись и прохлопали друг другу верха спин. Дальше она не слышала, потому что память уже успела вынести на поверхность имя. Верней, эту самую фамилию — Алабин. И это, несомненно, был он, тот самый Алабин Л. А., чьи работы в области русского авангарда и вводная статья в каталоге покойницы Коробьянкиной — о сентиментальности в сентиментализме Марка Шагала на примере портрета его матери — поначалу привели её в замешательство, но уже потом, когда вникла и ухватила суть, повергли в полный и окончательный восторг. Ну а как ещё, кому же, как не искусствоведу с именем, быть здесь и сейчас. Стоп! Так тот Лёва, что у качалкинского сына чинился, получается, он и есть, этот же самый. Говорил ещё по нетрезвости тогдашней, что, мол, выставку готовим, приходите. И дал визитку, в которой он доцент.

Всё сходилось в одну верную точку. Лев Алабин, известный искусствовед, автор статей по искусству и один из организаторов нынешней экспозиции, находился здесь, перемещаясь по малому кругу от первого до шестого зала и общаясь со всеми подряд. И она уже знала: этот симпатичный человек был именно тем, кого никак нельзя теперь упустить по причине, не позволившей ей выспаться этой ночью и продолжавшей теребить голову под одеялом и над ним. И это же означало одно: действовать следует энергично, если не отчаянно, наплевав на приличия и позабыв про праздник вернисажа. Она не могла не подойти, не оторвать его на короткую минуту, потому что он был шанс. Он один.

Она поднялась со стула и похромала в середину праздника, сквозь бодро гуляющее общество, через камеры, навстречу снующим официантам, разносящим напитки и фуршетные тарталетки. Достигнув объекта, она как бы ненароком, едва коснувшись, задела рукой полу его курточки. Этого, однако, хватило, чтобы выловить нужное, оказавшееся к тому же в чётком и устойчивом фокусе. Все оставшиеся за кадром темницкие, всесвятские и кобзики с качалкиными для дела не годились. То было пустое всё и даже вредное, так ей теперь казалось. Равно как виделось и то, что единственно годным судьей в её странном деле мог быть лишь этот загадочный Лев Арсеньевич, и больше никто. А ещё, чисто для полноты картины, был он бездетным и неженатым.

Она выбрала подходящий момент, когда один явно болтливый от него отдалился, а пара, что вот-вот намеревалась охватить доцента вниманием, лишь только стронулась с места — идти на сближение. Искусствовед Алабин, с фужером в одной руке и тарталеткой в другой, пребывал в кратковременном одиночестве. Этим нельзя было не воспользоваться, и потому она, решившись, приблизилась. Осторожно, но не настолько, чтобы не обратил на неё внимания. Тронула за рукав:

— Простите ради бога, вы не уделите мне пару минут, Лев Арсеньевич?

Он обернулся, глянул на Ивáнову, приветливо улыбнулся, ещё не вполне понимая, узнаёт или нет.

— Мы знакомы?

— Нам бы отойти, — смущённо пробормотала Ева Александровна и добавила, как бы заранее извиняясь: — Нет, не знакомы. Но очень нужно, поверьте.

— Чтобы познакомиться? — Улыбка с его лица ещё не успела сойти.

— Поговорить… — неуверенно пробормотала она без малейшей встречной улыбки, — очень вас прошу. По важному делу.

— Что ж… — пожал он плечами, — по важному так по важному. — И вопросительно осмотрелся: — Куда прикажете?

— Туда, — слабо кивнула она, указывая глазами на тупик первого зала, откуда, по обыкновению, не выносили примостившуюся в углу скамеечку с бархатным верхом.

Там и сейчас была периферия праздника, и в этом чуть отдалённом от основного шума месте, казалось ей, им можно будет более-менее поговорить.

Там и правда оказалось пустовато. Приглашённый народ в основном гулял в промежутке между третьим и пятым залом. В том же пространстве размещены были софиты и оборудована импровизированная мини-трибуна.

Они сели. Он посмотрел на неё, ожидая слов. Мимоходом глянул на часы, как бы призывая к краткости. Впрочем, успел отметить для себя, что, несмотря на палку, лицо-то хорошее: слегка разнесённые скулы, как он любил, тонкий нос, ясные глаза, робкий взгляд. «Жаль, что хромая, — успел лишь подумать, — а то бы…» Но не додумал, потому что она, не тратя времени на прелюдию, с разгона сообщила нечто, что привело Алабина в полное замешательство.

— Здесь есть подлоги, Лев Арсеньевич, — сказала она, — и на некоторые из них я могу вам указать прямо сейчас. Я смотрителем здесь, в третьем зале.

— В каком смысле? — не понял он. — Что за подлоги?

— Не знаю, как лучше объяснить, — после короткой паузы пробормотала она, — но я уверена, что как минимум Вермеер — не Вермеер. И Тинторетто — тоже не он. Можете сами убедиться.

— Это вы шутите так? — не нащупывая пока даже малой тревоги, ухмыльнулся Алабин. — Вас как зовут, кстати?

— Ева, — коротко ответила она, — Ева Ивáнова.

— О как! — хмыкнул Лев Арсеньевич. — Даже не Иванóва.

— Вам нужно помириться с вашим папой, — внезапно проговорила она и посмотрела ему в глаза, ожидая реакции. Так было короче, чтобы достучаться. — Он страдает много лет. И ждёт, когда вы придёте к нему сказать, что вы его любите и всегда любили. Но так, чтобы он словам этим поверил.

Это был уже не Вермеер. И не Тинторетто. Это было нечто посерьёзней. На секунду Алабин замер. Затем развернулся вполкорпуса, дико посмотрел на неё и, чуть запинаясь, выговорил:

— Вы… вы кто… п-простите? Вы… откуда… в курсе моих личных дел?… И вообще… Как вы… я хочу сказать, откуда вы… — И умолк, глядя на неё.

Взгляд у него был растерянный и немало удивлённый.

— А пожилая женщина, которая за ним приглядывает, за папой вашим, она… — Ева чуть потупилась, но тут же взяла себя в руки. И продолжила: — Ей осталось около года, не больше. А если точней… — Она опустила веки, но тут же разомкнула их и закончила фразу: — Она умрёт через одиннадцать с половиной месяцев, где-то в феврале, накануне Дня защитника Отечества. Папа ваш будет ждать её к столу. Её и ещё одну пожилую даму, потому что они всегда отмечают этот день вместе, хотя вы об этом не знаете. Но она не придёт… Прасковья, кажется, или… Пелагея, что ли… Не вижу хорошо… Потом он станет ей звонить, но никто не ответит. А на другой день её найдут мёртвой у себя в кровати. Она скончается во сне, не почувствовав боли, потому что так уходят из жизни хорошие люди. А она как раз была именно таким человеком, Пелагея ваша или Прасковья. Вас, кстати, любила очень, с той поры, как в доме появилась. И всегда жалела. — И, не поднимая глаз, подвела черту: — Достаточно?

Алабина покоробило. Он поёжился и запустил руки в волосы. Затем резко отдёрнул их и сложил на коленях ладонями вниз. Наконец, интенсивно проморгавшись, отозвался:

— Вы что, ведьма, экстрасенс? Прорицательница? Какого чёрта вы сейчас мне всё это рассказываете?

— Я только знаю, что они — это не они, — продолжила она, проигнорировав его реплику, — и скорей всего, есть ещё, но я просто не проверила пока, времени не хватило. Но я уверена. Дальше сами решайте, Лев Арсеньевич, вы, как я знаю, человек заинтересованный, но только я не могу пока уловить, на что именно ваш интерес направлен. Хотя знаю наверняка, что вам не всё равно.

— Послушайте… э-э-э… Ева?… — Она утвердительно кивнула. — То, что вы сказали мне, про рисунки, про папу, и вообще… это, прошу прощения, не подстава какая-нибудь? Не розыгрыш? А то, знаете, страшновато как-то становится, если это не так. Может, договоримся с вами? — И выдавил нечто наподобие улыбки. — Вы отменяете свой колдовской приговор, я же, в свою очередь, оценив по достоинству вашу шутку, делаю вид, что ничего не было. И живём, как жили раньше, оба трудимся на Всесвятскую, каждый со своей стороны.

— Но вы ведь так не считаете, правда? — Она посмотрела на него так, будто не слышала того, что он только что произнёс.

— Что не считаю? — не понял он. — Что это розыгрыш?

— Нет, — помотала головой она, — я о том, что на самом деле вы ведь никогда не считали Малевича бесполётным предметником, как и не держали его за геометрического абстракциониста. А написали ровно наоборот, хотя это совершенно расходилось и расходится с вашей убеждённостью. Но вам хотелось, чтобы все вздрогнули. Все и вздрогнули, вам это удалось. — И улыбнулась. — Кстати, получилось вполне убедительно и даже красиво. Несмотря на то, что вы, как сами же себе придумали, обладаете лишь нижними векторами — Кожным и Анальным. Или я ошибаюсь?