Музейный роман - Григорий Ряжский

— Я только знаю, что они — это не они, — продолжила она, проигнорировав его реплику, — и скорей всего, есть ещё, но я просто не проверила пока, времени не хватило. Но я уверена. Дальше сами решайте, Лев Арсеньевич, вы, как я знаю, человек заинтересованный, но только я не могу пока уловить, на что именно ваш интерес направлен. Хотя знаю наверняка, что вам не всё равно.

— Послушайте… э-э-э… Ева?… — Она утвердительно кивнула. — То, что вы сказали мне, про рисунки, про папу, и вообще… это, прошу прощения, не подстава какая-нибудь? Не розыгрыш? А то, знаете, страшновато как-то становится, если это не так. Может, договоримся с вами? — И выдавил нечто наподобие улыбки. — Вы отменяете свой колдовской приговор, я же, в свою очередь, оценив по достоинству вашу шутку, делаю вид, что ничего не было. И живём, как жили раньше, оба трудимся на Всесвятскую, каждый со своей стороны.

— Но вы ведь так не считаете, правда? — Она посмотрела на него так, будто не слышала того, что он только что произнёс.

— Что не считаю? — не понял он. — Что это розыгрыш?

— Нет, — помотала головой она, — я о том, что на самом деле вы ведь никогда не считали Малевича бесполётным предметником, как и не держали его за геометрического абстракциониста. А написали ровно наоборот, хотя это совершенно расходилось и расходится с вашей убеждённостью. Но вам хотелось, чтобы все вздрогнули. Все и вздрогнули, вам это удалось. — И улыбнулась. — Кстати, получилось вполне убедительно и даже красиво. Несмотря на то, что вы, как сами же себе придумали, обладаете лишь нижними векторами — Кожным и Анальным. Или я ошибаюсь?

Алабин молчал. То, что происходило сейчас на этой бархатной банкетке, более не подпадало ни под какие быстрые версии. Подстава отметалась напрочь, любое же остальное было окутано стремительно накатившей тьмой, полной и бесповоротной. В деле присутствовали двое: сам он, прозрачный, как фужер екатерининского стекла, и хромая девушка из музея — то ли волшебница, то ли колдунья, то ли друг, то ли враг. В любом случае, как ни взглянуть, это было нормальным нечеловеческим ужасом.

— Хотите ещё? — предложила хромая, явно намекая на любую прочую подробность.

— Вы страшный человек… — вяло усмехнувшись в слабой попытке скрыть подступившее отчаяние, покачал головой Лёва. И обречённо выдохнул: — Не хочу, спасибо. Хватило.

И тупо глянул на часы. Было ровно восемь, тик в тик.

— Они только что бýхнули у вас там, Лев Арсеньевич, восемь раз.

— Кто? — вздёрнулся он, уже готовый к очередной произвольно назначенной чертовщине. — Кого бýхнули, кто бýхнул?

— Часы ваши, которые у Арсения Львовича в гостиной, в углу, напольные, без гирь, деревянные, невысокие такие, с красивой резьбой. Во всяком случае, мне они именно такими видятся.

— Господи Боже… — едва слышно прошептал Алабин, — что это… за что?…

— А вот в Бога вы не очень, как я погляжу… — добила его местная ведьма, — то есть для вас Он существует, конечно, но в каком-то слишком уж далёком отрыве, пару-тройку раз в году вспоминаете, не больше, да и то когда уныние одолевает сверх привычного.

— А вот тут вы не правы, Ева, — не согласился он и нервически втянул носом воздух, — не унынием, а радостью когда охватывает. Тут вы ошиблись ровно на один важный знак, признайтесь.

Пора было завершаться. Ева Александровна поднялась, помогая себе палкой, и финально справилась:

— Так мы что-то с вами делаем или как?

Он тоже поднялся. Основной народ тем временем рассосался, остались лишь дотошные и нетрезвые. Они бродили из угла в угол, кто в поисках художественного наслаждения от пяти веков, а кто ища недовыбранный публикой питейный резерв.

— Давайте так, — помолчав, раздумчиво произнёс Алабин, — будем считать, что я вас услышал, но мне хотелось бы ещё подумать. Больно уж всё это звучит невероятно. — И предложил, подбивая итог этой более чем странной беседе: — Быть может, завтра, например, посидим где-нибудь, потолкуем уже предметней, если не возражаете. Вы как?

— Я освобожусь в семь, — кивнула она. — Буду ждать вас у лип перед служебным входом. — И неожиданно спросила: — Вы танцуете самбу?

— Что? — не понял он. — Какую самбу?

— А румбу, ча-ча-ча?

— В каком смысле? — снова не понял он. — Вы о чём, собственно?

— Это я так… — смутилась Ева, — не обращайте внимания, просто на язык упало.

Пока ехал к себе на Кривоарбатский, он непрерывно думал о загадочной ведьме из третьего зала. Верней, о её убийственных словах. О той тайной части озвученных ею сведений, что напрямую касались его работы о Малевиче и Татлине. Кроме него, в курсе того, о чём она поведала, был разве что Алабян. Лёва под номером вторым. И больше никто. Ни одна душа и ни единое тело. Это был даже не сюрприз. Это был прорыв в новое отвратительное пространство, вход в которое запрещён был всякому, помимо двух Львов, доброго и поганого, да и то не одновременно. «Ну допустим, — думал он, — хромая могла вызнать про отца, про Парашу, это несложно. Пускай даже про французский напольный „модерн“. И даже что без гирь, тоже допускаю, — выяснила как-то. Смерть Парашина прозвучала убедительно, слов нет, но пока всё же непроверяемо, и это так. Но откуда — про Малевича? Ведь никто не мог знать, что у меня в голове было и есть? Да я и сам иногда точно не могу сформулировать для себя же: от чего шёл, куда иду, зачем, во имя чего! А эта курица хромоногая сказала так, что до сих пор дрожь в коленках не унимается, чёрт бы её побрал, калеку перехожую…»

Он поднялся в квартиру и первым делом налил на два пальца. Того самого, с острова Айла. Одним махом приняв первую, тут же повторил. И лишь когда славная смесь копчёного торфа с дымом от тлеющих осенних листьев, плавно смягчив кишки, ласково отдалась в голову, Лев Арсеньевич немного успокоился. «Но почему именно „мириться“, она сказала? — Мысль эта между тем не отпускала. — Мы и не ссорились с ним. Что за дела такие, чёрт её возьми…»

Это была неправда, которую, конечно же, знал отец и в курсе которой была теперь ещё и эта смотрительница Ева Ивáнова. Это же отлично понимали, если только не лицемерить, оба Льва. Однако последняя мысль вновь вернула его к Вермееру. Ну и к Тинторетто, само собой, раз такое дело. Получалась какая-то хренотень, причём полная. Он же сам там был, в «могиле» бабкиной, недели три тому назад. Темницкий всё ему предоставил, честь по чести, работай, Лёва, пиши, без проблем. Он же все их самолично перебрал, каждую отсмотрел, в руках подержал. И — ничего. Нигде не ёкнуло, не дёрнулось недоверием, ничто не подсказало даже о самом малом несоответствии образа и факта. «Ладно… — подумал он, — утро вечера… завтра повидаемся с этой самой… может, чего и проясним…»

Ева же, несколько взволнованная встречей с Алабиным, в этот день вернулась домой скорей в приподнятом настроении, нежели разочарованная тем, какой между ними вышел разговор. Собственно, другого и не ждала, рада была уже тому, что не послал или как минимум не отшутился. Как и не отшарахнулся от чокнутой хромоноги на резиновом ходу. Что ж, пока её предчувствие работало, не давая сбоя, и это обнадёживало. А ещё хотелось прийти на завтрашнюю встречу с окончательно угаданными картами. Для этого нужно было обойти экспозицию целиком и разузнать буквально всё про каждую работу. По всем без исключения залам.

Утром она явилась заметно раньше привычного часа. До прихода Качалкиной нужно было успеть совершить хотя бы часть задуманного ею рейда: суетная соседка по залу наверняка не преминула бы поинтересоваться причинами столь странного поведения подруги. Качалкина в этом деле уж точно была ни при чём, и потому Еве просто следовало предельно отстранить её от себя на весь период исследования. Однако до начала смены выдурить получилось минут двадцать, не больше. Не было ключа от раздевалки, вахта же ничего не хотела об этом знать. Так или иначе, но успела обойти лишь четвёртый, качалкинский, и часть пятого зала. Потом потекли первые посетители, хвостом от Бульварного кольца выжидавшие открытия, и она вернулась на свой стул. К финалу рабочего дня итог был таков: ещё трое рисовальщиков оказались на этом празднике чужими. Караваджо среднего размера, один Босх — побольше и один Кранах Старший с «Тремя грациями», 1550 года, также не имевшими отношения к мастеровитой руке. Хотя, надо признаться, знатно были вырисованными, без сомнения. Все трое не сигналили и не отзывались как надо, несмотря на горячий ведьминский призыв откликнуться чуть тёплым против ледяного холода мёртвых Средних веков.

Уже по пути, проводив последнего посетителя, между делом сунула руку под крайнюю окантовку, в шестом зале. И тоже оказалась тишина. За то время, пока пробовала там-сям, наловчилась, видно, чуять сразу, настороженной одичавшей собакой, даже не включая ведьминское, уже не потирая меж собой пальцы и не касаясь ими задней стенки. Всё теперь выходило проще и короче: о правде или лжи теперь уже давала лишь знать подушечка среднего пальца, протянутого к ближней по отношению к центру рисунка точке с задней стороны, — одним мгновенным тиком. Таким образом, к моменту встречи со Львом Арсеньевичем промежуточный результат несколько изменился, сделавшись на единицу хранения больше. Добавился Веронезе, он же Паоло Кальяри. В том смысле, что горестный список этот вырос числом ещё на одну рисованную подмену, называвшуюся «Граф де Порто с дочерью», за подписью позднего Паоло Веронезе, 1556 года.