Великое кочевье - Афанасий Коптелов

Вошел начальник исправтруддома, высокий, негнущийся человек в серой гимнастерке и такой же фуражке, а за ним — Санашев.

— Ты почему, Анытпас, без рубашки?

— Рубашка… Рубашка украли…

— Зачем ты врешь? Врать нехорошо, — постыдил Санашев, потом подошел к нарам, внимательно следя за глазами алтайца. — Дай сюда руку. Что такое? Кто делал? Он? И рубашку он взял?

Анытпас хотел скрыть это, но не заметил, как кивнул головой; недовольный собой, отвернулся и стал смотреть в окно.

Татуировщик не выдержал продолжительного взгляда начальника и тоже отвернулся.

— Возвратите рубаху немедленно.

— Это моя.

— Отдайте, — повторил начальник. — Я знаю, что не ваша. По глазам вижу. Как фамилия?

— Осоедов он, — сказал воспитатель.

— Дело передать в товарищеский суд.

Осоедов одной рукой стянул с себя присвоенную полотняную рубашку и бросил Анытпасу, зло блеснув белками глаз. Алтаец нерешительно мял ее.

— Надевай, не бойся, — сказал Санашев. — Ты делай так, как я велю, — скорее освобождение получишь.

Рядом с кирпичными сараями спускалась с горы широкая ложбина, заросшая коряжистым черемушником. В середине ее были вырублены кусты и на низеньких столбиках укреплены скамьи, сколочена тесовая эстрада. Там еще засветло натянули белоснежное полотно, на деревянные подмостки поставили черную коробку с двумя колесами и одним стеклянным глазом. Заключенные во время работы передавали друг другу:

— Сегодня будет кино.

После ужина Анытпас первым направился туда. Под ногами хрустели свернувшиеся в трубочки, опаленные морозом черемуховые листья. Где-то внизу расстилался приятный звон, там паслись лошади с боталами. Небо было по-осеннему темным. В такие ночи хорошо сидеть у трескучего костра где-нибудь в кромке ельника, рядом дремлют сытые кони…

Думы о родной долине в этот вечер быстро исчезли. Анытпас впервые видел то, что называют морем, жалел гибнущих людей, вместе с ними плыл на лодке, шагал по городу, где дома — как скалы. После окончания сеанса он смотрел, как молодые парни упрятывали черную коробку в ящик, свертывали полотно. В барак он возвращался последним. Из кустов выпрыгнул на него долговязый человек, свалил в холодный ручей и, скрипя зубами, стал тыкать лицом в грязь:

— Это тебе за длинный язык! Хлебай воду, хлебай! — приговаривал он, подымая Анытпаса за шиворот и снова погружая в ручей.

Бросил, когда услышал голоса вблизи.

Киномеханики подняли Анытпаса, сбегали за начальником, за фельдшером. Качали алтайца на брезенте, пока не услышали дыхания.

Через день бывший председатель кооператива, осужденный за растрату, угрюмый человек, с головой, похожей на кочан капусты, с широкими, твердыми ноздрями и нависшим лбом, звонил в колокольчик.

— Заседание товарищеского суда считается открытым.

В красном уголке тесно и душно. Еще до начала допроса рубашка Анытпаса взмокла от пота и прилипла к плечам. Когда его попросили рассказать, как было дело, он встал, будучи уверен, что выронит из памяти многие из тех слов, которые хотел бы произнести. Но, почувствовав на себе жалящий взгляд обвиняемого, он заговорил с небывалой твердостью, передал все свои разговоры с Осоедовым, даже упомянул о его угрозах. После сам удивлялся своей смелости.

«Жаль, что нет здесь Яманай: посмотрела бы на меня, — подумал Анытпас. — Все женщины любят смелых мужчин».

Он отметил, что постепенно начал приобретать стойкость и спокойствие, — и по его лицу разлилась улыбка, означавшая, что он впервые доволен самим собою.

Осоедова в тот же вечер увезли обратно в камеру.

Глава пятая

У подножия сопки редкой цепью расположились охотники. Борлай, укрывшись за высоким пнем, посматривал влево, где за толстым деревом сидел новый для Каракола человек, Георгий Климов, учитель, одетый в черное пальто и шапку-ушанку. У него в руках — винтовка Байрыма. А сам Байрым отправился вместе с загонщиками в обход сопки.

Климов, пожилой и добродушный человек с высоким светлым лбом, в двадцатом году окончил в Барнауле курсы красных учителей, а потом учительствовал в одном из больших русских сел, расположенных возле самых гор. Во время летних поездок с учениками в дальние долины он так полюбил Алтай, что решил поработать среди коренного населения этого края. Изучив алтайский язык, он получил назначение в Верхнюю Каракольскую долину. При первой же встрече Байрым Токушев, угощая Георгия Сидоровича чаем, спросил, занимается ли он охотой. Климов улыбнулся.

— Не приходилось мне стрелять из охотничьих ружей.

— Научишься, — уверенно сказал Байрым. — Здесь все охотники!

И Климов купил себе дробовую берданку.

Мысль об этой коллективной охоте возникла вчера, когда на собрании партячейки Климов говорил о предстоящем открытии школы. Здание готово. Уже застеклены окна, сложены печи, покрашены полы. Учебники и тетради привезены. Список учеников составлен. Но у некоторых ребят нет зимней обуви, нет рубашек.

— Мы поможем, — пообещал Байрым. — В комитете взаимопомощи возьмем деньги, купим ситцу на рубашки.

— Надо вместе всем сходить на охоту, настрелять куранов, — предложил Борлай.

— Правильно! — подхватил Сенюш. — Бабы сошьют ребятишкам теплые кисы.

На рассвете они отправились в горы. Взглянув на берданку Климова, Байрым сказал:

— Оставь дома. Возьми мою винтовку.

И он подал учителю длинную шомполку с деревянными сошками, которые во время прицеливания поддерживали конец ствола.

Теперь они, осматривая склон сопки, ждали, когда появятся косули.

Загонщики кричали, поднимаясь по противоположному склону сопки. Все ближе и ближе.

Борлай, высунувшись из-за пня, показывал Климову рукой, куда нужно смотреть и откуда поджидать зверя.

Ему очень хотелось, чтобы учитель убил курана, на худой конец — косулю.

На вершине сопки появилось маленькое стадо. Кураны замерли, выгнув головы, оглядели склон, а потом, разделившись на две группки, устремились вниз. Один поток — направо, где находился Сенюш, другой — налево, прямо на Климова. Борлай следил за последней группой, передвигая ствол винтовки. Как только передовой куран остановился на камне, щелкнул выстрел. Зверь упал. Остальные широкими прыжками бросились в долину.

Впереди — крупные самцы, за ними — легкие и стройные косули, позади — молодняк. Они проносились возле дерева, за которым сидел Климов, но выстрела не было.

Борлай кипел:

— Почему не стреляет?! Прикладом можно бить!.. Затопчут звери человека!

Косули, промелькнув по запорошенной снегом поляне, одна за другой скрывались в ельнике. В это время послышался запоздалый выстрел.

— В голубую даль выпалил, — махнул рукой Борлай.

Загонщики, спускаясь с горы, приволокли курана, убитого Борлаем. Второго притащил Сенюш.

— Мало, — пожалел Байрым.

— Понимаете, я разволновался, — объяснил Климов. — Не успел выстрелить. Уж очень они красивые!

Борлай разрезал живот убитого курана и, выбросив внутренности, поставил деревянную распорку. Отхватив почки, одну подал учителю, а вторую разрезал и угостил всех.

— Теперь будете стрелять метко, — сказал, добродушно улыбаясь.

Оставив добычу на месте, они направились к соседней сопке.

А вечером, возвращаясь в поселок, тащили за собой четырнадцать кураньих туш.

— Всем ребятишкам бедняков хватит на обувь, — радовался Байрым.

— А мясо к празднику, — сказал Чумар. — Я слышал, что на открытие школы приедут товарищи Копосов, Техтиеков.

— Из области обещались гости, — сообщил Климов.

Чумар, идя рядом с ним, говорил:

— Хорошо, что ты приехал. Теперь мне полегче. Всех взрослых тоже ты будешь учить.

Климов знал, что на предстоящем празднике будет оглашено постановление президиума аймакисполкома с благодарностью Чумару Камзаеву за его бесплатную работу, но до поры до времени молчал.

— Я что знал — людям отдал, — продолжал Чумар. — Теперь мне самому надо учиться. В город бы мне поехать.

— Поедешь, — сказал Климов. — Партия, безусловно, учтет твое желание.

А сам подумал: «О нем можно написать хороший очерк в краевую газету. И о сегодняшней охоте следует написать. Об открытии школ. Обо всем».

На очередном собрании в присутствии Суртаева коммунисты обсуждали важнейший вопрос — о переходе товарищества на устав колхоза. Двумя примерами Борлай доказал необходимость этой перемены.

— Овцы паслись в одной отаре, а перед большим снегом их приходится на всю зиму разгонять по своим дворам. Зачем делать много маленьких дворов? Лучше сделать один большой двор, — говорил он. — Породистый баран один. Овец каждый может взять к себе, а с бараном как быть?..