Если покинешь меня - Зденек Плугарж

Папаша Кодл, словно извиняясь за своего приятеля, взглянул на Катку. Потом извлек из кармана ножик и стал глубокомысленно чистить ногти, начав с мизинца.

Катка смотрела на грязные, покрытые рябью воды Майна. Провода за окном бежали вверх, затем переметнулись через телеграфный столб, плавно опустились вниз и снова побежали вверх, и так без конца. С запада надвигалась рваная, растрепанная после дождя туча. Катку всегда тревожили незнакомые, новые места, но теперь она едва замечала их. Пестрый калейдоскоп воспоминаний превратил виды за окном в нечто похожее скорее на декорации.

Ганс, ее светловолосый, голубоглазый Ганс кричит ей что-то, она улавливает лишь обрывки фраз — остальное уносит с его губ ледяной вихрь: «Еще пятьдесят метров, Катка, и мы на вершине!» В жизни у него было только две страсти, так утверждал он вскоре после знакомства: Катка и фотоаппарат. И вот захотелось ему фотографировать с горы Радгошть, хотя в тот день на вершине бушевал такой вихрь, будто нечистая сила устроила там шабаш. Они не могли устоять на ногах и карабкались на четвереньках. Неистовый порыв ветра подхватил Ганса. Пятясь, он влетел прямо в дверь туристского домика. Катка вползла следом. Как же весело смеялись они, сидя у жаркой печки в комнатке с занесенным снегом окном! Быстро смеркалось. Катка, усталая и счастливая, лежала на кровати, и весь остальной мир перестал для нее существовать. Только приглушенный страстный шепот и нежные руки Ганса… Впервые в жизни она падала куда-то, закрыв глаза, охваченная неведомой ранее истомой…

— Ганау! — прокричал Хаусэггер, заглянув из коридора в купе. — Вы только взгляните, что эти мерзавцы сделали из нашего Ганау! Пустыню! Спросите трактир, а вам укажут дыру в земле. Чем им не понравился этот город? Идиоты, могли бы теперь поджаривать свои сытые морды на нашем горном солнышке!

— Замолчи, Иозеф! — прикрикнул на него папаша Кодл, хотя в коридоре не было видно ни одной американской униформы.

Колеса вагонов выстукивали свою однообразную мелодию.

…Однажды утром Ганс крикнул ей наверх, в окно, затемненное ветвями цветущего абрикоса: «Еще полчасика — и мы едем!» Она взглянула вниз: на его круглом подбородке — грязная полоса, голубые, как незабудки, глаза совсем не подходят к его круглой физиономии и стройной, мускулистой фигуре атлета.

Знала она эти «полчасика», когда он начинал возиться в изношенном моторишке престарелого «адлера», раздобытого им где-то во время послевоенного хаоса. В полдень Ганс снова крикнул в окно: «Еще четверть часа!» Потом они обедали у гаража, извлекая из рюкзака продукты, уложенные туда утром для прогулки. В четыре часа дня Катка сварила черный кофе, а в пять они наконец торжественно выехали. Ганс, измазанный, уставший, чувствовал себя именинником. Но, едва одолев десяток километров, мотор начал чихать, силы явно покидали его. «Если бы это была не твоя машина, я бы утащил эту гадину в горы и собственными руками столкнул в Мацоху!» Это действительно был ее автомобиль. Однажды, еще до свадьбы, они играли в шахматы. Он проиграл и потребовал реванша и, войдя в раж, поставил на кон свой «адлер», но скоро проиграл, и Катка завладела автомашиной. С тех пор когда ей приходила охота подразнить Ганса, она напоминала о своих правах на его собственность.

— Ни в одной реке на свете нет таких усачей, как в Майне. Э, да вы меня вообще не слушаете, черт возьми! Что же я зря треплю здесь языком? — Хаусэггер широкой ладонью крепко шлепнул ее по колену.

Катка встрепенулась и, улыбаясь, сказала:

— Да, да, я, конечно, слушаю вас.

Поезд замедлил ход: Оффенбах, а через минуту и Франкфурт.

Они обошли жалкие остатки прежнего вокзала. Возле краснели низкие кирпичные стены строящегося нового вокзала. Катка нервно сжимала ручку своего старенького, видавшего виды чемоданчика. Ведь каждый встречный мог быть Гансом. Она никак не могла себе представить, что бы стала делать, если бы действительно встретилась с ним. Какая, однако, бессмыслица — думать, что встретишь его среди сотен тысяч людей!

Умываясь с дороги в маленьком номере второсортной гостиницы, Катка по достоинству оценила присутствие папаши Кодла. Этот человек и здесь был как дома.

После завтрака внизу, в ресторане, он сказал ей:

— Ну, душечка, ни пуха ни пера! — А когда она ушла, тихонько добавил: — Мне ее искренне жаль.

— Почему? — выпучил лошадиные глаза Хаусэггер. — Ты что-нибудь знаешь?

— Ничего я не знаю, друг мой. Но иногда все случается именно так, как мы это себе представляем. Люди получше нас называют это интуицией или как-то еще. Ты вообще когда-нибудь слыхал о такой премудрости, Иозеф?

Катка шла по городу: вновь отремонтированные дома, магазины с хорошими товарами и хорошо одетыми покупателями. Улицы кишат людьми и бешено мчащимися «джипами», визжащими от резкого торможения. Стройные деревья цветут белоснежными и розовыми цветами. Город как будто не пострадал от войны. Трудно понять стратегию войны. Катке вспомнился маленький Ганау, стертый с лица земли, и вот этот большой город, на первый взгляд абсолютно не пострадавший.

Но это только на первый взгляд. Вот кончились торговые кварталы, и перед Каткой развернулась обычная для немецких городов картина: высокие фасады с мертвыми окнами, а за ними — ничто, пустота, покачивающаяся походка мужчин на протезах и выцветшие воинские фуражки, нескончаемые заборы, украшенные афишами и обольстительным лицом Риты Хейворт. Зеленые газоны на месте жилых домов, квадратные заплаты на мостовой — следы воронок. Франкфурт — город контрастов, бесшумных «крейслеров» и деревянных тележек для безногих, город элегантных жен американских офицеров и обносившихся немецких вдов, высококачественного сукна новых мундиров и обтрепанных пустых рукавов, заткнутых за ремни. Короче, Франкфурт — символ сытой жизни западных победителей и бедственного положения западных побежденных.

Катка идет, стараясь превозмочь возрастающее волнение. Она давно уже знает адрес наизусть и все же сжимает бумажку в руке, как будто в этой бумажке гарантия, что она найдет Ганса. Она остановилась перед пустырем. Здесь, по-видимому, некогда была площадь, на выровненной земле можно еще заметить следы бывших улиц, то тут, то там уцелевшие дома. Посреди площади — огромное, высотой с четырехэтажный дом, сооружение из бетона без окон, местами почерневшее от копоти. Катка безуспешно искала нужный ей номер дома. Она даже заподозрила, что над ней насмеялись, но тут же отбросила эту мысль. Таких негодяев земля не носит! Катка в смущении протянула бумажку с адресом оказавшейся поблизости женщине и с ужасом заметила, что у немки правая рука кончается запястьем.

— Здесь, — женщина указала культяпкой на чудовищную массу бетона. — Вход с другой стороны.

Катка обошла бомбоубежище. Маленький вход, подобный летку в огромном улье… Катку встретила женщина в форме Армии спасения[119].

— Слава всевышнему. Койка стоит десять марок в неделю… Ах, так… Господин Тиц? Посмотрим. — Она повела посетительницу коридором в канцелярию. По дороге Катка краем глаза заглянула в одну из дверей — походная американская койка, голубоватый свет от электролампы, непрерывное мурлыканье вентиляторов, уборщицы в чепчиках, чистота.

— Тиц… Тиц… — Сухой палец ползет по странице книги учета жильцов. — Тиц Вольфганг — второй этаж, номер сто двадцать восемь.

Катка отрицательно покачала головой.

— Тиц Ганс.

Сухой палец с грязноватым ногтем снова пополз по столбцам имен и споткнулся у одного перечеркнутого имени.

— Тиц Ганс переехал отсюда три месяца назад.

Книга учета поплыла перед глазами Катки и растаяла в серой дымке.

— Куда? — Она отступила на полшага и прислонилась к стене.

— Не знаю, оставил ли он адрес. Сейчас посмотрю.

Уже давно Катка не молилась, но сейчас ее пересохшие губы зашептали молитву, она так сильно сцепила пальцы обеих рук, что побелели суставы. Боже, если ты вообще существуешь, то не допустишь, чтобы на голову одного человека обрушилось столько зла!

В железных трубах под низким потолком тихонько журчит вода, вентиляторы едва слышно мурлычут в канцелярии, в коридорах, в спальнях. Бесконечно долго перебирает сухая рука карточки в ящике, наконец она берет перо и пишет два слова на листочке.

— Ваше счастье. Бог к вам милостив.

Катка снова шагает. Иногда даже бежит. Наконец надпись на эмалированной табличке совпала с той, которая была у нее на записке. Улица напоминает старушечью челюсть, уже утратившую большую часть зубов. Нескончаемо длинный забор, на нем гигантская реклама: «Курите сигареты Атос», за забором — скелет разрушенного здания, заржавевшие траверсы, остатки машин. У Катки дух захватило: неужели тот дом, который она ищет, тоже разрушен? Нет, что за чепуха! Ведь он переехал сюда всего лишь три месяца тому назад. Она с облегчением вздохнула. Вот наконец понурый, облупившийся одинокий дом. На штукатурке между окон следы пулеметных очередей.