Если покинешь меня - Зденек Плугарж

Нет, ничего другого не придумаешь. Он загнан в угол, дурак. Из него могут сделать мальчика для битья. Руки на решетке тюремного оконца, как у обезьяны в клетке зоопарка, круглый каравайчик хлеба на полке, неутихающий рык воды в унитазах — отвратительный звук, во много раз усиливающийся резонансом огромной коробки здания. Опухший глаз в центре огромного синего кровоподтека, прикушенный при ударе в челюсть язык. Вот и весь выбор. Правда, патер немного хватил через край: столько лет, может, и не дали бы, но лет восемь закатят как пить дать. Ведь епископ — это не какой-нибудь тряпичник. Чертовское невезение! Сколько было на кладбище могил обыкновенных покойников и только одна епископа! Но с другой стороны… Шестьсот марок в месяц, два костюма на год, из них один — сшитый на заказ. Только сумасшедший мог бы еще раздумывать.

Фиолетовая шляпка откинулась назад, пунцовые губы выпустили длинную струю дыма, порочные глаза долго, вприщур, с вызовом смотрят в глаза Ярды. Такие многообещающие взгляды женщин совратят с пути истинного даже святого! И вдруг Ярда поистине с юмором висельника ухмыльнулся — что же, в конце концов в такой жуткой ситуации разве это не счастье? Еще несколько дней тому назад он был тягловой скотиной у Рюккерта, еще два часа тому назад он был на краю пропасти, а сейчас он стоит перед началом новой, неожиданной карьеры!

Разве можно позабыть две беззаботные недели в Мюнхене, деньги, роскошную жратву, девок и самое настоящее виски?

Только на секунду у него сверкнула мысль: почему, собственно говоря, в тот раз они две недели подряд отвергали предложения их симпатичного друга? Тогда было что-то, запрещавшее ему согласиться, что-то, дававшее ему чувство моральной победы, когда наконец он садился в поезд, повезший их в Нюрнберг. Где сегодня это «что-то»?

Ярда погасил окурок сигареты и пожал плечами в ответ на свои собственные мысли. Изменилось положение, изменилась и оценка тогдашней победы. Кто может отнять у него право на чувство самосохранения? Жить нужно, вот и все.

Он глубоко вздохнул, посмотрел в пронизывающие глаза соседа и с каким-то чувством облегчения прошептал:

— Лучше второе.

Ни один мускул не дрогнул на лице патера. Он молча расплатился, и они встали. Уходя, Ярда посмотрел на фиолетовую шляпку и ободряюще улыбнулся: не унывай, дескать, милая дама, возможно, вскоре я объявлюсь здесь снова и буду одет получше. Тогда мы сговоримся. Гуд бай!

Его озадачило то, что они пошли обратно не в сторону Мерцфельда. Шли недолго. Патер остановился перед входом в дом современной архитектуры, похожий на бывший банк. Знакомая, не слишком бросающаяся табличка возле двери: «Counter Intelligence Corps».

Ярда взял патера за рукав.

— Не сразу же, ведь…

Патер снисходительно посмотрел на него.

— Хочешь вернуться в лагерь? Так лучше уж иди с повинной в уголовный розыск, сэкономишь по крайней мере расход на автобус.

19

Майские сумерки опустились на лагерные бараки. С футбольного ноля были слышны заглушаемые расстоянием выкрики и удары по мячу. Какой-то глупый майский жук, заблудившись, с шумом влетел в открытое окно Каткиной комнаты и вдруг замер на чьих-то нарах. Унылый звук губной гармошки смешивался с потрескиванием горящих дров — кто-то варил на костре раннюю брюкву, украденную в соседнем парнике.

Появился курьер из канцелярии. Катку вызывал к себе папаша Кодл.

Она брела по главной улице. Почему ее вызывают теперь, под вечер? Она привычно насторожилась, еще издали стала смотреть, опущены или нет шторы на окнах конторы. Нет, не опущены. Где-то в траве громко стрекотал сверчок. Майский вечер благоухал ароматом цветов. Некоторым молодым людям такой вечер, вероятно, навевал тоску… Кодл все же не посмел бы так открыто вызвать ее, если бы…

— Садись, дочь моя, — сказал Кодл, едва подняв глаза от бумаг на столе.

Возле него его правая рука — Медвидек недовольно ерзал по стулу своим широким задом, тонким женским пальцем водил по столбцу цифр, а другой рукой в задумчивости мял кончик своего носа. Папаша Кодл между делом попивал кофе; из чашки торчала ложечка, она мешала ему, но он ее не вынимал. Кодл широко зевнул, но тут же спохватился и с опозданием прикрыл рот ладонью.

— Есть для тебя новость, девушка, — Кодл заложил руки за спинку кресла и вытянул под столом ноги. Его лягушачья физиономия расплылась в добродушной, немного нетерпеливой улыбочке. Он помолчал минутку, наслаждаясь ее волнением. — Я разыскал адрес этого… твоего…

Катка встала и, покачнувшись, схватилась за спинку стула. Прядь волос упала ей на висок, она убрала ее, но волосы снова упали на лоб — она уже не замечала этого, она улыбалась, сжимая спинку стула. Тысяча вопросов вертелась у нее в голове, но она не знала, с чего начать. Наконец она с трудом выговорила:

— Где?

Кодл просунул руку в расстегнутый ворот рубашки, из которого торчал клок седых волос, и почесал грудь.

— Франкфурт-на-Майне, — произнес он громко, сгреб бумаги и прихлопнул их пухлой ладонью.

— Дайте адрес, я поеду туда.

Папаша Кодл выловил из ящика бумажку, старательно переписал адрес на другой листок и под словом «Франкфурт» сделал эффектный росчерк. Катка с волнением читала фамилию мужа, название улицы и зажала бумажку в кулаке, точно боясь ее потерять.

— Вы так добры, как вам удалось узнать?

— Не верь тому, что я добр, — несколько театрально развел он руками и наклонил кудрявую голову набок. — Иногда человек чувствует потребность доставить кому-нибудь радость — даже здесь, в этом паршивом лагере. Это необходимо для самого себя… — Он отмахнулся от ночной бабочки, кружившей над абажуром зажженной лампы. — Послезавтра я еду в командировку во Франкфурт. Можешь поехать вместе со мной.

— Я хотела бы ехать завтра.

— Поступай как знаешь, девонька. Думаю, что я мог бы тебе кое в чем помочь. Может быть, тебе что-нибудь понадобится в официальных учреждениях. Неизвестно, будет ли у тебя возможность заночевать у мужа. Всякое может случиться…

— Я остановлюсь в гостинице.

— Душечка! — всплеснул руками папаша Кодл. — Посмотришь, что осталось от Франкфурта. Гостиница под открытым небом «На зеленой травке» — мест, наверно, там достаточно! В уцелевших отелях живут американцы, — заключил он повеселев.

У Катки опустились руки. А он встал и начал надевать пиджак. И Медвидек сгреб свои бумаги, готовясь уходить.

— Пардон, чтобы голубка не имела никаких опасений, — тут папаша Кодл просунул одну руку в рукав, тогда как другая зацепилась запонкой манжета за подкладку, и на некоторое время он беспомощно замер, растопырив руки, как огородное чучело, — сообщу тебе, что еду я не один. Иозеф Хаусэггер, ресторатор из Мерцфельда, поедет со мной по своим торговым делам, так что охрана тебе обеспечена, и какая, — сто двадцать кило. О, черт! — выругался он, когда подкладка рукава наконец с треском разорвалась.

Катка в нерешительности глядела в окно, за которым медленно густели сумерки. Этот человек вызывал в ней отвращение, но он разыскал адрес ее мужа, да и зовет ее в присутствии Медвидека совершенно открыто. В лагере есть множество людей похуже его.

— Ну что ж, поеду с вами, — решилась наконец Катка.

Мысли ее были уже далеко отсюда.

Утомившаяся бабочка на секунду присела на стол. В глазах папаши Кодла блеснула зловещая искорка. Он подкрался и метким ударом ладони прихлопнул ее.

Катка проснулась. «Ашаффенбург», — прочла она на транспаранте, медленно уплывавшем назад в сумраке перрона. Поезд ускорял ход. Сигнальные фонари на стрелках вздрагивали, справа открылась местность, покрытая редким леском.

— Тут граница Шпессарта. Скоро начнутся холмы Веттерау, — важно оповестил Хаусэггер, довольный тем, что Катка наконец выбралась из своего убежища в углу у окна.

Слева близко к железнодорожному полотну подходила излучина серо-зеленой реки.

— Майн! — вскричал Хаусэггер и встал. — Сколько рыбы ловили мы здесь мальчишками! Да, прошли те времена! — произнес он растроганно и потряс двойным подбородком. — А там, — ресторатор взволнованно поддернул штаны и протянул огромную лапу. — Эта башня за рекой — Зелингенштадт. Через несколько минут будет Ганау, господи боже ты мой! Ведь я, милая девушка, родился в Оффенбахе, а оттуда до Франкфурта рукой подать.

Катка подогнула ноги под скамейку. Хаусэггер, топтавшийся у окна, все время задевал ее колени. Он то и дело приходил в восторг и умиление, размахивая руками, теребил свои выразительные усики, — казалось, будто он первый раз в жизни ехал поездом.

Папаша Кодл, словно извиняясь за своего приятеля, взглянул на Катку. Потом извлек из кармана ножик и стал глубокомысленно чистить ногти, начав с мизинца.

Катка смотрела на грязные, покрытые рябью воды Майна. Провода за окном бежали вверх, затем переметнулись через телеграфный столб, плавно опустились вниз и снова побежали вверх, и так без конца. С запада надвигалась рваная, растрепанная после дождя туча. Катку всегда тревожили незнакомые, новые места, но теперь она едва замечала их. Пестрый калейдоскоп воспоминаний превратил виды за окном в нечто похожее скорее на декорации.