Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба - Жан-Поль Сартр
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Откуда ты знаешь?» — «В санчасти есть весы». — «Тебе нужно прибавить в весе, — говорит Брюне. — Ты слишком мало ешь». — «А что делать?» — «Есть очень простое средство. Каждый будет отдавать тебе часть своей порции». — «Я…» — начинает наборщик. Брюне прерывает его: «Считай, что я врач, и предписываю тебе усиленное питание. Все согласны?» — спрашивает он, повернувшись к остальным. «Согласны», — отвечают они. — «Хорошо, значит, по утрам ты будешь обходить каморки и собирать нашу складчину. Только без опозданий». Наклон и вращение туловища; через некоторое время наборщик уже шатается. Брюне хмурит брови: «Что еще?» Наборщик улыбается с извиняющимся видом: «Тяжеловато». — «Не останавливайся, — говорит Брюне. — Главное — не останавливайся». Туловища вращаются, как колеса, голова вверх и потом между ног, затем опять вверх и снова между ног. Довольно! Они ложатся на спину, чтобы сделать упражнения для живота, закончат задним мостиком; это их забавляет, им кажется, будто они занимаются американской борьбой. Брюне чувствует, как работают мышцы, долгая легкая боль тянет ему пах, он счастлив; это единственный хороший момент дня, черные балки потолка катятся назад, солома прыгает ему в лицо, он вдыхает ее желтый запах, его руки прикасаются к ней далеко-далеко впереди ног. «Давайте! — подгоняет он. — Давайте!» — «Тянет», — говорит стрелок. — «Тем лучше. Давайте! Давайте!» Он встает: «Твоя очередь, Марбо!» Марбо до войны занимался американской борьбой; по профессии он массажист. Он подходит к Деврукеру, хватает его за талию; Деврукер смеется от щекотки и падает назад, запрокинув руки. Теперь очередь Брюне, он чувствует эту теплую хватку на своих боках и отбрасывается назад. «Нет, нет, — говорит Марбо. — Не сжимайся. Тут нужна гибкость, черт побери, а не сила». Брюне вытягивает бедра, раздается хруст, он слишком стар, слишком напряжен, он едва касается земли кончиками пальцев. Он встает все же довольный, он потеет, поворачивается к ним спиной и подпрыгивает на месте. «Остановитесь!» Он резко оборачивается: наборщик потерял сознание. Марбо осторожно кладет его на солому и говорит с легким упреком: «Для него это слишком тяжело». —
«Да нет, — раздраженно возражает Брюне. — Просто у него нет навыка».
Впрочем, наборщик открывает глаза. Он бледен и с трудом дышит. «Ну как, дружок?» — заботливо спрашивает Брюне. Наборщик доверчиво ему улыбается: «Порядок, Брюне, порядок. Я прошу прощения, я…» — «Ладно, ладно, — говорит Брюне, — все будет в норме, если ты будешь больше есть. На сегодня все, ребята. А теперь спортивным шагом марш в душ». В трусах, взяв под мышку одежду, они бегут к шлангу; они бросают одежду на палаточное полотно, делают из него непромокаемый сверток и принимают душ под моросящим дождем. Брюне и наборщик держат металлический наконечник и направляют струю на Марбо. Наборщик бросает на Деврукера озабоченный взгляд и, кашлянув, сообщает Брюне: «Мы хотели бы с тобой поговорить». Брюне поворачивается к нему, не выпуская наконечника; наборщик опускает глаза, Брюне слегка раздражен: он не любит внушать кому-то страх. Он сухо говорит: «Сегодня в три часа дня, во дворе». Марбо растирается лоскутом от гимнастерки цвета хаки и одевается: «Эй, ребята, есть какие-то новости!» Высокий чернявый человек разглагольствует среди группы пленных. «Это Шабош, секретарь, — говорит очень возбужденный Марбо. — Пойду узнаю, что там». Брюне смотрит, как он удаляется: дурак, даже не удосужился замотать обмотки: держит их по одной в каждой руке. «Как ты думаешь, что это?» — спрашивает наборщик. Он говорит равнодушным тоном, но голос его выдает: таким голосом они говорят сто раз на дню, это голос их надежды. Брюне пожимает плечами: «Может, русские высадились в Бремене, или англичане попросили перемирия: это ничего не меняет». Он неприязненно смотрит на наборщика: паренек умирает от желания присоединиться к остальным, но не смеет. Брюне не растроган его робостью: «Как только я повернусь спиной, он сбежит туда, станет перед Шабошем, вытаращив глаза, раздувая ноздри, широко открыв уши, будет внимать всеми дырками». «Полей на меня», — просит Брюне. Он снимает трусы, его плоть ликует под влажным градом, шариками града, миллион маленьких шариков плоти, сила; он растирает тело руками, глаза его устремлены на зевак;
Марбо проскользнул в середину группы, он поднимает к оратору курносый нос. Боже, если бы только они могли утратить надежду; если бы только им было что делать.
До войны работа была их пробным камнем и определяла истину и их отношение к миру. Теперь, когда они ничего не делают, они верят, что все возможно, они витают в облаках, они больше не знают, что такое реальность. Вот прогуливается троица парней, гибких и медлительных, они продвигаются длинными естественными волнообразными движениями, с бессмысленными улыбками на губах, да проснулись ли они? Время от времени с их губ, как во сне, слетает слово, и кажется, что они этого не замечают. О чем они мечтают? С утра до вечера они вырабатывают, как автотоксин, какую-нибудь сенсацию, которой они лишены; изо дня в день они рассказывают друг другу историю, которую они перестали делать: историю, полную неожиданных развязок и крови. «Вот так». Струя опускается, пена пузырится между булыжниками, Брюне вытирается, Марбо возвращается с видом незрячим и горделивым к ним. Он с минуту топчется на месте, потом решается заговорить. Говорит он с притворным безразличием: «Скоро будут свидания». Лицо наборщика рдеет: «Что? Какие свидания?» — «Встречи с семьями». — «Неужели? — насмешливо спрашивает Брюне. — И когда же?» Марбо быстро встает и лихорадочно смотрит на него: «Сегодня». — «Конечно, — говорит Брюне. — И уже заказали двадцать тысяч кроватей, чтобы пленные могли потрахаться с женами». Деврукер смеется; наборщик не смеет не смеяться, но взгляд его становится плотоядным. Марбо спокойно улыбается: «Это точно, — говорит он. — Официально! Так сказал Шабош». — «А! Раз это сам Шабош сказал!» — продолжает язвить Брюне. — «Он говорит, что сегодня утром вывесят специальные объявления». — «Да, прямо на моей заднице», — говорит Деврукер. Брюне ему улыбается. У Марбо удивленный вид. — «Нет! Серьезно, так говорит Гартизе, а ему об этом сказал водитель немецкого грузовика, они вроде бы прибывают из Эпиналя и из Нанси». — «Кто это они?» — «Да семьи! Они приехали сюда на велосипедах, на двуколках, в товарном поезде, пришли пешком, они спали в мэрии на соломенных тюфяках и утром пошли умолять немецкого коменданта. Смотри, — говорит он. — Смотри! Вот объявление». Какой-то человек приклеивает листок на дверь, наплыв, толпа теснится вокруг крыльца; Марбо широким жестом показывает на дверь. «Ну что? — ликующе спрашивает он, — на твоей заднице приклеено объявление? На твоей?» Деврукер пожимает плечами. Брюне медленно натягивает гимнастерку и брюки, раздраженный, что ошибся. Он говорит: «Пока, ребята. Закроете кран». И спокойно идет присоединиться к толпе, которая переминается с ноги на ногу у двери; остается надежда, что все это, как и многое другое, только утка. Брюне ненавидит маленькие незаслуженные удачи, которые время от времени приходят, чтобы одарить трусливые душонки: добавочная порция супа, посещение семей, все это осложняет работу. Издалека над головами он читает: «Комендант лагеря разрешает пленным свидания с семьями (прямые родственники). Для этого будет оборудован зал первого этажа. Посещения будут происходить — до нового приказа — в воскресенье, с четырнадцати до семнадцати часов. Они ни в коем случае не должны превышать двадцати минут. Если поведение пленных не оправдает эту исключительную меру, она будет приостановлена». Годшо поднимает голову со счастливым ревом: «Нужно отдать им должное: они не сволочи». Слева от Брюне маленький Галлуа начинает похихикивать странным полусонным смехом. — «Чему ты смеешься?» — спрашивает Брюне. — «Э! — говорит Галлуа. — Наступает. Мало-помалу наступает». — «Что наступает?» У Галлуа смущенный вид, он делает неопределенный жест, прекращает смеяться и повторяет: «Наступает». Брюне рассекает толпу и идет по лестнице: вокруг него в сумерках первого этажа все кишит — настоящий муравейник; подняв голову, Брюне видит руки бледно-голубого цвета на перилах и длинную спираль голубых лиц, он толкается, его толкают, он подтягивается вверх, держась за перекладины, его придавливают к перилам, которые начинают прогибаться; весь день люди поднимаются и спускаются без малейшего повода; он думает: «Ничего не поделаешь: они еще недостаточно несчастны». Они стали собственниками, рантье, казарма принадлежит им, они организуют вылазки на крышу, в погреба, они нашли в подвале книги. Конечно, в медпункте нет лекарств, и на кухне нет продуктов, но есть медпункт, есть кухня, есть секретариат и даже парикмахеры: они чувствуют, что ими руководят.
Они написали семьям, и уже два дня каждый настроен на время своего городка. Когда комендатура предписала всем перевести часы на немецкое время, они поспешили подчиниться, даже те, кто с июня в знак траура носил на руке остановившиеся часы: эта неопределенная продолжительность, которая росла, как сорняк, милитаризовалась, им одолжили немецкое время, настоящее время победителей, то же самое, что в Данциге, в Берлине: священное время. Они недостаточно несчастны: их арестовали, ими руководят, их кормят, их разместили, ими управляют, они ни за что не отвечают. Сегодня ночью был этот поезд, и вот скоро приедут семьи, привезут множество консервов и утешений. Сколько криков, плача, поцелуев! «Им это было очень необходимо; до сих пор, по крайней мере, они были непритязательны. Теперь они почувствуют, что чего-то стоят». У их жен и матерей было время создать себе великий героический миф о Пленном, они их им заразят. Брюне поднимается на чердак, идет по коридору, входит в свою клетку и со злостью смотрит на своих товарищей. Они здесь, лежат, как обычно, они бездействуют, мечтают о своей жизни, они хорошо устроены и околпачены. Ламбер поднял брови, с недовольным и удивленным видом он читает книжку «Образцовые девочки». Достаточно одного взгляда, чтобы понять, что новость еще не дошла до чердака. Брюне в нерешительности: рассказать или нет? Он представляет себе загоревшиеся глаза, их плотоядное возбуждение. «Они все равно это скоро узнают». Он молча садится. Шнейдер вышел умываться, северянин еще не вернулся, остальные удрученно уставились на него. — «Что еще случилось?» — спрашивает Брюне. Они отвечают не сразу, Мулю, понизив голос, говорит: «В шестом вши». Брюне вздрагивает и кривится. Он и без того возбужден, а теперь нервничает еще больше. Он резко говорит: «Я не хочу, чтобы они проникли сюда». Потом вдруг останавливается, закусывает нижнюю губу и неуверенно смотрит по сторонам. Никто не реагирует; лица, повернувшиеся к нему, остаются тусклыми и неопределенно сконфуженными. Гассу спрашивает: «Скажи, Брюне, что будем делать?» «Да, да, вы меня не слишком любите, но когда случается неприятность, вы идете за мной». Он более мягко отвечает: «Вы же не захотели переселиться, когда я вам это советовал…» — «Переселиться куда?» — «Есть свободные каморки. Ламбер, разве я не просил тебя посмотреть, свободна ли кухня на первом этаже?» — «Кухня! — восклицает Мулю. — Спасибо, спать на каменном полу, чтоб от этого появились колики, и потом, там полно тараканов». — «Это лучше, чем вши. Ламбер, я с тобой разговариваю! Ты там был?» — «Да». — «И что?» — «Занято». — «Конечно, надо было сходить туда неделю назад». Он чувствует, что щеки его багровеют, голос повышается, он кричит: «Здесь не будет вшей! Здесь их не будет!» — «Ладно, ладно! — говорит блондинчик. — Не горячись: это не наша вина». Но сержант в свою очередь кричит: «Он прав, что орет! Он прав! Я прошел всю войну четырнадцатого года, и у меня никогда не было вшей, и я не хочу их заиметь по вине таких молокососов, как вы, вы даже не умеете мыться!» Брюне взял себя в руки, теперь он говорит спокойным голосом: «Нужно принять срочные меры». Блондинчик ухмыляется: «Мы согласны, но какие?» — «Первое, — говорит Брюне, — вы все каждое утро будете ходить мыться. Второе: каждый вечер каждый будет искать у себя вшей». — «Что это значит?» — «Вы раздеваетесь догола, берете кители, трусы, сорочки и смотрите, нет ли в швах гнид. Если вы носите фланелевые пояса, учтите, там они преимущественно и селятся». Гассу вздыхает: «Весело!» — «Ложась спать, — продолжает Брюне, — будете вешать свои вещи на гвозди, включая сорочки: мы будем спать голыми под одеялами». — «Мать твою так! — протестует Мулю. — Но я подхвачу бронхит». Брюне живо поворачивается к нему: «Перехожу к тебе, Мулю. Ты — готовое гнездо для вшей, так продолжаться не может». — «Неправда! — верещит Мулю, задыхаясь от возмущения. — Неправда, у меня их нет». — «Очень даже может быть, что сейчас их у тебя нет, но если в радиусе двадцати километров появится хоть одна, она прыгнет именно на тебя, это так же точно, как то, что мы проиграли войну». — «С какой стати? — с недовольным видом возмущается Мулю. — Почему ко мне, а не к тебе? Не вижу причин». — «Есть одна, — говорит Брюне громовым голосом, — ты грязен, как свинья!» Мулю бросает на него злобный взгляд, он открывает рот, но все остальные уже смеются и кричат: «Он прав! Ты воняешь, ты смердишь, от тебя несет немытой шлюшкой, ты грязнуля, ты отбиваешь у меня аппетит, я не могу есть, когда смотрю на тебя». Мулю выпрямляется и оглядывает их. — «Я моюсь, — удивленно говорит он. — Может, я моюсь побольше вашего. Только я не раздеваюсь догола посреди двора, как некоторые, чтобы пофорсить». Брюне сует ему палец под нос: «Ты вчера мылся?» — «Ну естественно». — «Тогда покажи ноги». Мулю подпрыгивает до потолка: «Ты случаем не чокнутый?» Он подбирает под себя ноги и садится по-турецки на пятки: «Еще чего, так я и покажу тебе ноги!» — «Снимите с него ботинки!» — приказывает Брюне. Ламбер и блондинчик бросаются на Мулю, опрокидывают навзничь и прижимают к полу. Гассу щекочет ему бока. Мулю дрыгается, вопит, пускает слюну, смеется, охает: «Хватит! Хватит, ребята! Не дурите! Я терпеть не могу щекотки». — «Тогда, — говорит сержант, — веди себя спокойно». Мулю затихает, его еще сотрясает дрожь; Ламбер садится ему на грудь; сержант расшнуровывает ему правый ботинок и сталкивает его, появляется нога, сержант бледнеет, роняет ботинок и быстро встает. «Какая мерзость!» — говорит он. — «Да, — повторяет Брюне, — мерзость!» Ламбер и блондинчик молча встают, они восхищенно и удивленно смотрят на Мулю, а тот, спокойный и важный, садится. Из соседней клетушки раздается сердитый голос: «Эй! Ребята из четвертой! Что вы там делаете? У вас воняет прогорклым маслом». — «Это Мулю разувается», — простодушно поясняет Ламбер. Они смотрят на ногу Мулю: из дырявого носка торчит черный большой палец. «Ты видел его подошву? — спрашивает Ламбер. — Это уже не носок, это сетка». Гассу дышит через платок. Блондинчик качает головой и повторяет с некоторым уважением: «Ну и сволочь! Ну и сволочь!» — «Хватит! — говорит Брюне. — Спрячь!» Мулю поспешно засовывает ногу в ботинок. «Мулю, — серьезно продолжает Брюне, — ты представляешь опасность для общества. Сделай одолжение, пойди прими душ, и немедленно. Если через полчаса ты не помоешься, то не получишь еды, а сегодня ночью будешь спать в другом месте». Мулю с ненавистью смотрит на него, но встает, он уже не возражает, а только говорит: «Так, значит, ты здесь командуешь?» Брюне ему не отвечает; Мулю выходит, все смеются, кроме Брюне; он думает о вшах: «В любом случае, у меня их не будет». — «Который час? — спрашивает блондинчик. — Я зверски хочу есть». — «Полдень», — отвечает сержант. — «Полдень — это время раздачи, кто сегодня в наряде?» — «Гассу». — «Давай, пошевеливайся, Гассу». — «Еще есть время», — тянет Гассу. — «Давай, пошевеливайся, когда ты в наряде, нас всегда обслуживают последними». — «Ладно!» Гассу раздраженно натягивает пилотку и выходит. Ламбер снова погружается в чтение. Брюне чувствует, как нервный зуд пробегает у него между лопаток; Ламбер, читая, чешет ляжку, блондинчик внимательно смотрит на него. — «У тебя вши?» — «Нет, — говорит Ламбер, — это просто от мнительности». — «Глянь, — признается блондинчик, — у меня тоже зудит». Он чешет шею. — «Брюне, у тебя ничего не чешется?» — «Нет», — говорит Брюне. Все молчат, блондинчик скребется, судорожно улыбаясь, Ламбер читает и почесывается; Брюне засовывает руки в карманы, но не чешется. Гассу появляется на пороге с беспокойным видом: «Вы что, надо мной смеетесь?» — «Где хлеб?» — «Какой хлеб? Чертов осел, внизу никого нет, кухня на запоре». Ламбер поднимает обеспокоенное лицо: «Что, снова начнется, как в июне?» Их суеверные слабые души всегда готовы поверить в самое худшее или в самое лучшее. Брюне поворачивается к сержанту: «Который час на твоих?» — «Десять минут первого». — «Ты уверен, что твои часы ходят?» Сержант улыбается и снова охотно смотрит на свои часы. «Это швейцарские», — просто поясняет он. Брюне кричит людям из соседней клетушки: «Который час?» — «Десять минут двенадцатого», — отвечает кто-то. Сержант торжествует: «Что я вам сказал?» — «Ты нам сказал: десять минут первого, дурак», — злобно говорит Гассу. — «Ну да: десять минут первого по французскому времени и десять минут двенадцатого по фрицевскому». — «Болван!» — яростно выкрикивает Гассу. Он перешагивает через Ламбера и падает на одеяло. Сержант продолжает: «Не буду же я отрекаться от французского времени, когда