Неоконченный полет - Анатолий Хорунжий

Когда рассказывает о себе, можешь подумать: передает содержание книги о чьей-то жизни, — не веришь, что столько пришлось ему испытать. Вот уж действительно отмеренные на тысячу человек житейские беды почему-то достались ему одному.

В эту минуту послышались его тихие слова:

— Я счастлив. В мои годы работаю наравне с молодыми.

Попробую передать частицу того, что услышал от него.

Иван Иосифович не довел меня до крытого навеса, где Бузовецкий должен был приводить в порядок зерноочистительные машины, задержался по дороге.

Под каменным зданием склада, среди ящиков и мотков ржавой проволоки, стоял чубатый чернявый юноша и что-то разглядывал. Через минуту он толкнул ногой длинный ящик и оторвал выгоревшую на солнце доску. К нему и завернул секретарь парткома.

Это в натуре всех людей — заинтересованно наблюдать, как другой делает свое дело. А юноша, техник по механизации животноводческих ферм, открыл упакованный в ящике «электрический пастух». Разве это не чудо? Колхоз впервые закупил в Сельхозтехнике два таких набора, и они все время находятся под открытым небом.

Техник наклонился и стал перебирать вещи, обернутые темной вощеной бумагой. Заблестели белые изоляторы, из-под пальцев посыпались опилки. Обнаружив инструкцию, разгладил в ладонях и начал вслух читать:

— «Ограда электрическая. В непастбищный сезон хранить в сухом месте при температуре плюс четыре — плюс двадцать».

Юноша скосил глазами на секретаря парткома и свернул инструкцию.

— Пропало? — спросил Песковец усталым голосом.

— Немного. Железные колышки уцелели.

Поскрипывая протезом, к нам кто-то подошел.

— Ток есть! — радостно воскликнул техник, отдернув руку.

— А чему тут портиться? — отозвался только что подошедший. И теперь все обратили на него внимание.

Высокий пожилой человек стоял, как-то перевалившись на один бок, будто незримый груз давил на одно плечо. Его одежда, руки, лицо были неопределенного цвета загара, какой бывает у людей, которые проводят все лето (и весну и осень тоже!) около машин, пропитанных маслом, пылью и солнцем. Он с интересом рассматривал детали «электрического пастуха». Тыча палкой в ящик, произнес:

— Батарея, реле, регулятор частоты импульса...

Техник скептически обернулся к высокому человеку, прищурился и в тон ему продолжал:

— Импульсы подаются каждые две — семь секунд. Зерноочистительным машинам «Воронежский пионер» необходимы импульсы в двести двадцать вольт...

— Не уважаете такую чудесную, точную продукцию, — указал взглядом на «пастуха» высокий и направился дальше.

— А мы к вам, Иван Павлович. — Песковец двинулся за ним.

Нет, он, очевидно, не из тех ворчунов, кто поучает всех молодых, осуждая их за сверхмодные прически. Бузовецкий больше не сказал об «электропастухе» ни слова и, хоть мы с Песковцем стояли рядом, поправил лесенку, приставленную к «Воронежскому пионеру» (зерноочистительная машина не меньше молотилки) и забрался наверх со щеткой в руках.

Бузовецкий сметал с «Пионера» пыль и воробьиный помет. Вскоре осторожно опустился на землю, обтер ладонь о ладонь и, оглядывая механизм, заговорил медленно:

— Я человек горячий. Если увижу, что какое-то дело делается не так, как следует, вмешаюсь.

Присесть было негде, и хозяин, согнав с коляски котенка («Прочь, Василек!»), занял в ней свое место, положив большие руки на руль. Одна его рука была искривлена переломом кости ниже локтя.

— Мой отец ткал для графа Шембека рушники и скатерти. Верстак на двенадцать педалей в низкой хате. На той работе отец и помер, и я стал наследником трех десятин поля в четырнадцати клинышках и верстака. В двадцать девятом году хозяйство наше вступило в колхоз, а я ушел в армию, в школу военных пилотов. Туда принимали только здоровых и знакомых с техникой. В нашем селе был движок, и я научился заливать в него нефть, смазывать и крутить-за колесо во время запуска.

— Так это правда, что вы летали?

— Правда, в которую я и сам уже не верю. Что-то привидится из тех лет, когда смотрю на фотокарточку.

— Вы на ней в шлеме и очках?

— Да. Одна-единственная сохранилась. Как-то подарил дивчине, она погибла в Германии. Ее мать сказала, что осталась фотокарточка, и я выпросил у нее. Был летчиком и водил автомобили, а теперь зерно колхоза каждое лето проходит через мои машины. Провеивается и сортируется — все вроде своими ладонями пересыпаю. Когда кто-то спрашивает, летал ли, говорю, что и сейчас летаю — во сне и в мыслях. Навсегда приземлился в родной Бородянке. Года два после того ночами не спал, все будто куда-то летел.

— Так это на фронте случилось с вами? — взглядом я показал на искалеченную руку.

— Раньше. На фронт я пошел уже с нею, — пошевелил он локтем. — Попал в окружение и вырвался, взяли меня в строительный батальон, потом еще раз перехватили гитлеровцы нашу часть, уже на Кубани. От Армавира до Бородянки шел пешком тридцать дней и ночей.

Иван Павлович погладил Василька, который мурлыкал и терся у его ноги, и продолжал:

— Человек может век прожить и ничего выдающегося не сделать. А за несколько дней... Я вернулся домой и скрывался в лугах. Был когда-то активистом, знали меня люди, и пришлось остерегаться врагов. Не одного меня камыши и лозы спасли. Товарищи боролись против оккупантов, и я пристал к ним. Мне поручили готовить припас для взрыва железнодорожного моста. Достал я тол, шнур, капсюли и несколько мин. Было приказано ждать. А однажды в моей хате появился молодой человек, сказал, что от такого-то и такого-то. Все назвал правильно. Я отдал ему пакеты тола и капсюли. «Теперь, — сказал я, — подожди тут, а я пойду откопаю мины...» Возвращаюсь с берега с мешком — аж шесть фашистских солдат и он, седьмой, встречают меня во дворе. Подумал сперва, что поймали того парнишку с толом на улице и привели по следу..

«Ты передал ему вот это?» — офицер показывает на пакеты тола.

«Ничего ему не давал», — отказываюсь.

А тот как вскочит — и ко мне:

«Врешь! Ты!»

Вижу, хоть и наш, бородянский он, а настоящий предатель, изменник. Сколько намучился, чтоб добраться до дому, к жинке и детям. И вижу, что погибну в родном селе. Глянул — до реки недалеко. Если не спасете меня, водичка, травушка родная, — смерть. Две мины в мешке у моих ног фашисты не успели отобрать. Поднял их над головой. «Гранаты!» — крикнул. Фашистов словно ветром смело, а я — в кусты. Чащей бегу к реке, пули секут листья. Нырнул в воду, плыву. Ухвачу воздух и снова скрываюсь. Слышу, собаки по берегу лают, а я — рекой, по дну, дальше и дальше от них. Перебежал к другому рукаву — и снова под воду. Был я тогда здоровый, сильный. И выпутался. Пополз лугами к лесу... Теперь как посмотрю на низовье, так все и вспоминается. Каждому своя земля, своя река по-своему родные. А изменникам отплатил уже в партизанском отряде. Только жену мою со свету извели, ребенка убили у нее на руках. В моей голове от этого что-то перегорело, испепелилось и не восстановилось. Семья у меня завязалась другая, живу при сынах, работаю на машинах, люблю их с малолетства, но очень жестоко отнеслась ко мне техника. Потерял я около механизмов ногу.

Он сидел в коляске и поглаживал котенка. Я ждал. Он не отзывался. Поднес искалеченную руку к глазам. Всхлипнул, как дитя, тихо и жалобно.

— Так вы на войне не были летчиком? — погодя спросил я.

— Нет. Еще в тридцать первом на аэродроме вблизи моей стоянки техники запускали мотор самолета «Р-1». Знаете, как это тогда делали? Рукой крутили пропеллер, пока засосет горючее и появится компрессия. Потом кричали пилоту, сидевшему в кабине: «Контакт!», а тот отвечал: «Есть контакт!» — и моторист дергал за лопасть и отскакивал. Вижу я: не заведут тот мотор, если будут так копошиться около него. Подошел, говорю: «Давай сюда!» Энергично крутанул раз, другой — чувствую, что уже есть компрессия, но еще может и не завестись, нужно еще немного погреть. А в это время на смежной стоянке проделывали то же самое. Там крикнули: «Контакт!» — и мой пилот, решив, что это я подал команду, включил ток. Мотор завелся, а меня ребята унесли от машины с искалеченной рукой. Из госпиталя к самолету уже не вернулся. Остался пилотом на фотографии.

Полный впечатлений, я покинул Бузовецкого у «Воронежского пионера». Потом, на расстоянии, увидел, как он еще поднимался по лесенке вверх, позже — как ехал в коляске домой на обед. В такт движениям покачивался, словно медленно шел по знакомой с детства улице.

Кто видел его на току, как он хлопочет у машин, тот, наверное, знал: скоро будет новое зерно.

Чистое зерно жизни, взращенное на политой дождями и по́том солнечной ниве.

Иван Павлович много рассказал мне, но для поиска неизвестного штурмовика не указал ни малейшей тропинки.